– Игнатий!
Я повернулся, едва устояв на ногах. От уступа, который был совсем близко, спускался наш келарь. Проваливаясь в рыхлом снегу, мы побежали друг другу навстречу.
– Мартин! – я стал, испуганно оглядывая брата. Его лицо казалось серым, темные космы закрывали глаза. Левая рука повисла как-то бессильно, надорванный рукав и ладонь были в крови, правой же он прижимал к животу сверток, тоже окровавленный. – Мартин… О, Господи! – я сделал еще шаг, протягивая к нему свои руки. – Ты ранен?
– Нет, – он мотнул головой. – Игнатий, брат, я добыл мясо. Немного, но это все же… мясо, плоть, которая не даст нам умереть, – келарь опустился на снег и осторожно развернул холст.
– Откуда, Мартин? – я с недоверием смотрел на горку подмерзших кусочков, похожих на ободранные мизинцы. – Где же ты мог взять такое?
– Пожалуйста, не спрашивай. Я говорил уже – Господь мне поможет… И Он помог. Помог, Игнатий. Будем усердно молиться – поможет еще. Мы должны пережить эту зиму.
Мы сварили добычу келаря в котелке. От мутного, пенистого навара исходил сладкий запах, и у меня разболелась голова. Господи, наверное, я просто забыл, как пахнет вареное мясо. Мы ели его, хватая из кипятка. Старику же Адриану налили варево в миску. Он приподнялся, прошептал литанию[7] и тоже ел, поглядывая на нас каким-то детским светлым взглядом, будто сверкающие серафимы стояли за нашими спинами. Ветер скреб в стенах камни, мел по отрогам снег, а в нашем очаге горел огонь, добрый, словно улыбка Бога.
Через день Мартин снова ходил выше по реке. Вернулся после полудня, и снова принес мяса, меньше, правда, чем первый раз – три-четыре горстки подмороженных кусочков, нарезанных ножом, но и такая добыча означала для нас не меньше чем жизнь. После этого Мартин ходил еще, приносил, и мы ели, отслужив Вечерню. Собирались в келье старика, клали в очаг хворост для огня и ели горячее варево, усевшись тесно вокруг котелка. К Юлию и мне потихоньку возвращались силы, и мы поднимались к входу в ущелье, что находилось южнее, рубили там сучья потолще, сносили их к приюту. У начала того ущелья, где снег не был глубоким, мы нашли немного съедобных клубней – радовались и плакали, славя Господа нашего. В эти дни и с братом Адрианом произошли перемены, которые, конечно, были чудом. Лицо его помолодело будто, борода, прежде похожая на сухой серый прах, распушилась, и в прядях ее появился теплый блеск. Сам старик все чаше вставал с вороха шкур, ходил к образу, и на коленях вдохновенно читал литанию вместе с нами.
Я часто вспоминал слова Мартина. Слова, которыми он мне ответил, на вопрос, где он взял мясо в этой снежной пустыне. Голос келаря тревожил меня даже во сне: «Господь мне поможет… И Он помог» – в этом голосе слышалась радость, какой-то молельный восторг, и еще страх… тихий, затаенный и такой глубокий, что казалось, лежит он самом дне бездны, имя которой Преисподняя. Первое время я не смел возвращаться к этому разговору, в свободные от молитвы и работы вечера сидел в своей келье и думал, как же ему помог Господь. Как?! Он помогал Моисею, Исайе… Но ведь Мартин не пророк. И почему тогда мясо – пищу не самую чистую для нас? Я пытался представить нашего Мартина, упавшего ниц среди обледенелых гор, и свет Господа, ставшего золотистой мандорлой[8] над ним. Пытался представить изжигающее моления нашего брата и пронзающие слова Господа. Но я не мог вообразить, как сам Господь дает ему мясо. Если даром Его была птица или какой-нибудь зверь, то почему тогда келарь не приносит их целиком, а берет лишь нарезанными мелко кусками? Может облик существ, которых мы едим, неприятен? Может это крысы или пожирающие падаль вороны? Но разве может такое дать для съеденья людям Бог?! Я не знал, что уже думать. Все больше меня начинали тревожить страхи, с каждым днем тянущие мой рассудок к краю бездны, где преисподняя. Я ни с кем не делился с ними, только разговор первый начал Юлий.
– Еще до того, как податься в Лерин,[9] мы скитались по берегам Роны и промышляли охотой, – начал он. – Мясо было нашей пищей такой же обычной, как потом овсяные лепешки в монастыре. И, знаешь, Мартин, я никогда не ел такого странного мяса. Может, ты нам объяснишь, где ты его берешь?
– Я уже говорил. Говорил много раз – мне его дает Господ! – келарь встал, хмуро глядя из-под темных волос, упавших на лицо.
– Мартин, брат, я вижу, как ты страдаешь. Ты спас нас от смерти. Мы бы уже умерли от голода, но сам ты… Я просто хочу помочь тебе. – Юлий тоже встал, коснулся его плеча, поворачивая к себе. – Позволь мне пойти с тобой завтра. Я буду просить Господа вместе с тобой. Еще жарче, чем ты.
– Нет, Юлий. Ты не можешь такое сделать. Обещай мне, что не последуешь за мной ни завтра, ни в другой раз. Обещай же! – он повернулся резко и посмотрел так строго и просящее, что Юлий тут же и будто не своим голосом произнес: – Обещаю. Обещаю, если ты сам не позовешь меня!
После чего Мартин вышел, а мы втроем сидели молча, почему-то неподвижно долгое время, слушая, как келарь ломает заготовленные для очага сучья.
– Это очень необычное мясо, – упрямо повторил Юлий, поглядывая на пустой котелок. – Чем-то похоже на мясо крыс, только в нем нет костей. Я хочу знать, откуда оно.
– С Мартином происходит что-то. Он раньше не был таким угрюмым. Когда он заходил ко мне, то улыбался, и мне становилось теплее, как от вида образка, – Адриан отодвинулся к стене и обхватил голову руками. – С ним что-то нехорошее. Я чувствую это, братья, как я чувствовал идущую ко мне смерть, так и теперь… С Мартином как-то нехорошо.
– Игнатий, ты должен проследить за ним завтра, – поглядывая на дверь, сказал Юлий.
– Он же просил не делать этого. И мы обещали ему! – возразил я.
– Обещание дал я. Сам не пойму, как он из меня это вытащил… А ты ничем не обязывался. Ты должен узнать, что происходит, ведь все мы слуги праведные Господа нашего, и все мы в ответе друг за друга.
В эту ночь мне снился сон. Христос плыл в реке, в светлых струях сверкающей рыбой. Потом вдруг луг, полный цветов и высокой травы. Снова наш Господ, агнцем обернулся и шел по тропе, длинной до самых облаков. И тут за камнями я увидел Мартина, крадущегося с ножом в левой руке. Он выскочил внезапно и рвал шерсть агнца, клочьями пылающими разбрасывая по траве, и эти клочья превращались в кровавое мясо.
Я, кажется, вскрикнул и проснулся. Приближался рассвет.
Мы отслужили Утреню. Мартин взял нож, оделся в шкуры и ушел, а я стоял возле киота, глядя на икону, на Христа, державшего золотую лиру, и белых птиц над его головой. Меня пробирал озноб, только не от холода – от мыслей навеянных сном, ползущих из ушедшей ночи.
