Владимир Савченко - Визит сдвинутой фазианки

Я сидел в парке и читал газету. Уже из одного этого обстоятельства вытекает полная моя непричастность к описываемому, ибо что может быть индифферентнее и обыденнее человека, который читает в парке газету! Люди, чья жизнь насыщена, газет в парках не читают, а если и читают их, то в мчащемся экспрессе, в госпитале после ранения-ищут упоминаний о своей деятельности.

А я… я преподаватель физики в техникуме для глухонемых. Фамилия, имя, возраст? Э, какое это имеет значение! До пенсии еще далеко.

Сижу, стало быть, читаю. Когда — подсел один. Я как раз углубился в прогноз погоды на май, не заметил, с какой стороны он подошел; гляжу-сидит. Худой такой, длинноволосый; лицо, впрочем, приятное, широколобое, щеки впалые, темные глаза с антрацитовым блеском. Но веки красные, не брит, в глазах застывшая, неподвижная какая-то мысль и тревожный вопрос. Мне сразу неуютно стало: сейчас, думаю, разговор завяжет. И точно:

— Про Вишенку пишут что-нибудь? — спрашивает. Голос тревожный, надтреснутый, хоть и интеллигентный.

Про какую «Вишенку» — ансамбль?

Он так и воззрился:

— Какой еще ансамбль — про тепловую звезду, ближайшую к нам! Ну, про ту, что сперва считали радиозвездой. Новую экспедицию к ней не посылали?

Поскольку я физик, хоть и для глухонемых, положение обязывает:

— Ближайшие звезды к нам, уважаемый, это альфа и Проксима Центавра. И они не тепловые, а вполне, так сказать, световые. Экспедиций к ним не посылали и пошлют еще не скоро.

— А, ну это синхронные, — отмахнулся он. — Я о других, о «фантомных мирах»… что, тоже ничего, да? Ну, как же, я ведь тот, кто их открыл… то есть приписывают-то это теперь себе другие, но открыл их фактически я — еще мальчишкой, когда воровским образом подключил свой телек к Салгирскому радиотелескопу. Неужто ничего не читали, не слышали… что, а? Нет? Что? Ведь были сенсация и скандал.

Теперь мне стало не только неуютно — жутко. Надо же так нарваться. Подсел бы алкаш, которому не хватает на бутылку; дал двугривенный — и всех делов. И место уединенное… Я пожал плечами, ничего не сказал.

— Та-ак… — тяжело и печально произнес он. — Значит, опять попал не туда. Ничего, ничего, молчание… Канальство! Как же быть-то?.. — Подсевший замолк, только жестикулировал сам себе, на лице сменялись гримасы. Потом поднял на меня угольно блестящие глаза. — Скажите, но вот вы верите? У вас доброе лицо, и о Проксиме Центавра вы знаете… Могли бы поверить?

— Чему?

— Тому, что все это было. Наличествует, собственно. Не в слове дело. Ну, про Вишенку, сдвинутые миры, гуманоидов непарнокопытных пластинчатых… и вообще. А?

Что бы вы, скажите на милость, ответили в подобной ситуации явному психу, находясь с ним, так сказать, тет-а-тет? Не верю?.. А если кинется?

— Ну, вообще говоря… — промямлил я. Он, похоже, угадал мое состояние:

— Вы только не пугайтесь. Да, я действительно состою, не буду от вас скрывать. Уже десятый год на учете-с тех, собственно, пор, как эти трое вернулись из экспедиции в невменяемом состоянии и пытались проходить друг сквозь друга, а я своими экспериментами подтвердил, что они правы… Я-то еще ничего, раз в месяц на осмотры к районному психиатру, а те-то — в стационаре. Их лечат! Как будто они могут вылечить! Как будто от этого, от нового понимания мира, надо лечить! Ничего, ничего, молчание…

Он снова впал в задумчивость с жестикуляцией и гримасами. Спохватился, взглянул на меня:

— Ну, хорошо-с, про «фантомные миры» вы не знаете, в гуманоидов непарнокопытных не верите, во вселенский синхронизм и резонансы тем паче… Так ведь или нет? — В его интонациях была страстная надежда, что я все-таки сознаюсь, что верю; но я молчал. — Но вот в изречение Нилика: «Перед нами безумная теория. Весь вопрос в том, достаточно ли она безумна, чтобы быть правильной?» — в него вы верите?

— Нилика?..

— Ах, ну-Нильса Бора! Мы их так между собой именуем: Нилик, Беня, Фредди… Так как?

— Я слышал это изречение, — сказал я.

— Вот видите, — напористо вел подсевший. — Но разве из того, что истинная теория должна выглядеть среди нынешних физических представлений совершенно безумной, не следует, что сами-то представления эти, верования теоретические как раз они-то и безумны, идиотичны в своей тяжеловесной логичности! Что, а разве, нет? Это же как прямая и обратная теоремы. А они меня на учет, лечить… ничего, ничего, молчание!

Он снова помолчал и снова спохватился:

— Что ж, раз об этом не пишут в газетах, давайте-ка я расскажу вам все сам.

Я рос очень смышленым мальчишкой. В двенадцать лет я овладел радиотехникой, а в четырнадцать был отменным телелюбителем. Не любителем балдеть перед телеэкраном, боже упаси! — а в благородном, ныне исчезнувшем смысле: любителем сделать больше, чем вложено, к примеру, в серийные телеприемники. Усовершенствованные мною, они ловили передачи в рассеянных УКВ-то есть не только от ближайшего ретранслятора, а множество «диких». Это непростое дело, уверяю вас. Само собой, изображения на экране я мог голографировать — и не только в декартовых координатах, но и в спиральных, косоугольных… У меня были два приятеля-помощника, и нас страшно веселило, когда удавалось этими способами измордовать классическую трагедию так, что получалась клоунада, фарс. Здоровое мальчишеское отношение к драмам — что, разве нет!

Но главная цель была, конечно, выудить из эфира самые «дикие» передачи, недоступные никому. Вот тогда меня и осенило насчет радиотелескопа, который соорудили поблизости. У вас он не Салгирский, да, вероятно, не там и не такой… но важно не это, а иное. Что? Ну, как же-сравните телевизорную антенну у себя на крыше и решетку километр на полтора: ведь чувствительность-то у нее-черт побери! Такая выудит и рассеянное на ионизированных слоях атмосферы, от телестанций, кои далеко-далеко за горизонтом.

Труднее всего нам было достать бунт ВЧ-кабеля да тайком прокопать канавку для него под ограждением. Как же, разумеется: «Запретная зона, вход воспрещен!» — о ретрограды!.. Но на то мы и мальчишки, чтобы проникать куда не следует и делать то, что не разрешают, а интересно.

А потом ловили, упивались — и передачами, которые детям нельзя смотреть, и всякими специальными, кои и обычным взрослым нельзя. Часто не понимали язык и что показывают-но жизнь была полна, мы ходили таинственно-гордые.

Особенно одна ежевечерняя передача увлекла нас? мы ее сначала приняли за многосерийный телефильм из жизни чертей в неканонической интерпретации. Почему? Во-первых, местность показывали все время такую, что лучше, чем фразой «Черт ногу сломит», ее и не определишь: утесы, обрывы, пропасти, громады валунов, между которыми бьют дымящиеся гейзеры, спиральные блестящие стволы с ветвями-пружинами и побегами-пружинками… ничего прямого, ровного, плоского. Во-вторых, персонажи, существа эти трехногие: одна нога толчковая, на ней они подпрыгивали и переносились по две опорные — ими они упирались о камни, удерживались на новом месте в вертикальном положении. И морды у всех были симпатичные, как у молодых козлов, только без рожек; тела покрыты красивыми пластинками на манер крупной чешуи — пластинки эти то топорщились, то опускались с кастаньетным треском — да не все сразу, а этакими волнами от загривка до бедер. Да еще к тому же преобладали отчаянные любители духовой музыки: сверкающее обилие труб, похожих у кого на горн, у кого на тромбон, у кого на бас, на саксофон… а то и вовсе ни на что не похожих. Существа выдували бодрую музыку, солировали даже в прыжках, да еще для ритма подыгрывали своими пластинками… Словом, умереть и не встать; мы как увидели их, так сразу почувствовали себя хорошо.