Владислав Чупрасов - Не пойдет, переиграем

В тот год Дидрик казался сам себе самым непопулярным человеком на планете. Причем во всех возможных смыслах.

Девушка ушла от него под предлогом того, что не может встречаться с человеком, который постоянно думает о ней. О какой такой загадочной «ней» шла речь, Дидрик не знал. Он всего лишь делал свое дело, так, как умел, вот и все.

Лет через пять, когда девушка захотела вернуться, выяснилось, что она имела в виду страну. Ты думаешь только о своей стране, вот как.

И ничего, что она вообще-то наша общая.

Но это когда еще. А пока год был очень тяжелым.

После того, как Дидрик санкционировал постройку Приштограда на самой северной границе, от него отвернулись все. Он не очень удивился: Эльза всегда была карьеристкой. Она и спала-то с ним только потому, что не знала: сам Дидрик ничего не решает, а лишь выполняет функцию демократического прикрытия для кабинета военных министров, с помощью которых он пришел к власти. Да он, черт подери, был одним из них! Так вот, Эльза этого не знала или не интересовалась даже, просто ей нравилось числиться невестой президента небольшой, но все же страны.

Но она, почуяв беду своим точеным носом, ушла, стоило рабочим заложить первый камень Приштограда.

— Не пройдет и двух месяцев, как ты окажешься там же, откуда выбрался! — так сказала Эльза, уходя. Она почему-то возомнила себе, что родители Дидрика — чернорабочие, хотя те были преподавателями, белой костью порушенной страны. Они даже хотели отказаться от сына, в пух и прах разбившего все, что им было дорого: либеральное правительство, цвет аристократии, дворянскую армию, но любовь все же пересилила. Они просто уехали из страны, как только начались революционные погромы.

Оно и к лучшему — Дидрику не хотелось читать доклады о том, что был разграблен Крайовицкий университет, а враги народа, преподавательская элита, убиты. Так он мог делать это без содрогания, зная, что родители, смертельно им оскорбленные, далеко, в безопасности.

Примерно тогда (во время крайовицкого погрома) он познакомился с человеком, который мог бы, если бы захотел, перевернуть его жизнь вверх тормашками. Не стал. Деликатно постучал в окно мироощущения с просьбой разрешить войти с парадного крыльца. Получив отказ, не отчаялся и ломанулся с черного входа.

Всех личных помощников и секретарей отбирал и проверял лично кабинет министров. Дидрик не спорил, только взмолился, чтобы его секретарем была небольшегрудая душка с кукольными мозгамии личиком, а самый обычный мужик. Мотивы этой просьбы остались окутанными тайной, пояснений никто не спрашивал, но к президенту прислушались.

Президент на то и президент, чтобы делать вид, что он здесь вообще-то главный.

На Дидрика посыпались личные дела. Он, не глядя, ставил крестики и закорюки. Крестики означали «отклонить», а закорючки — «пригласить». Министрам в этом можнобыло доверять. Они, зная о безалаберности своего начальника, вряд ли подсунули бы ему непроверенного кандидата.

Общение с претендентами на роль секретаря проходилопросто: Дидрик имел с мужчиной краткую беседу, после чего в него мертвой хваткой вцеплялся министр по кадровому составу. К концу тяжелого дня у Дидрика началась мигрень, именно поэтому последний кандидат, самый молодой из всех, был отважен резким «вы нам не подходите» прямо с порога. Парень открыл было рот, чтобы что-то сказать, но счел за благо промолчать; поклонился так, будто прощался с другом, а не главой правительства, и вышел.

День был грандиозно провален.

— Кто-то приглянулся?

Дидрик поднял мутный взгляд. Любой голос казался ему царапаньем ножапо стеклу.

— Завтра скажу. А сейчас я поехал.

Он мог позволить себе отказаться от охраны, потому что в ставшей после революции апатичной стране мало кто интересовался, как выглядит их президент. Те, кто интересовались, знали: он всего лишь марионетка в умных руках военных, сейчас носивших гордые звания министров культуры, промышленности, транспорта или занятости населения.

В баре было странно тихо для такого заведения. Негромко играла живая музыка, людей было очень мало, так что Дидрик быстро нашел успокоение и свободное место за барной стойкой.

— Вам чего? — поинтересовался бармен, худощавый мальчишка с иностраннымичертами безусого лица. Посмотреть и забыть.

— Я думаю.

— Я вам подскажу, — сидящий рядом молодой человек что-то быстро сказал и показал два пальца, бармен кивнул и отвернулся.

— Спасибо.

Незнакомец улыбнулся. Резцы у него были короче нормы и слегка уходили назад. Дидрик подумал было спросить, врожденный это дефект или же последствие травмы, но не стал. Перед ним появился высокий узкий стакан, на самом донышкекоторого болталосьчто-то прозрачное, мутнеющеек краю.

— Что это?

— Поможет от головной боли и раздражения.

— С чего ты взял?

— У тебя взгляд безумный.

Дидрик хмыкнул и отпил. Какой наблюдательный, черт его возьми.

Слишком сладко, но пульсирующая боль постепенно стала уходить из висков.

— Мое имя Хорст, — он не назвал фамилию. Интересно. Не хочет бравировать фамилией, за которую могут посадить, или надеется, что завтра о нем и не вспомнишь?

— Рик, — коротко выдохнул Дидрик, залпом опрокидывая в себя белые сопли, нацеженные в стакан.

Раздражение не ушло, но мигрень хотя бы отступила.

Через час они оба были отвратительно пьяны. А бармен, с меланхоличной улыбкой протирающий стаканы, смог наблюдать заключение неведомого союза.

— Будь моим личным секретарем, — очень вежливо, насколько позволяли ругательства, включаемые в речь в те моменты, когда язык начинал заплетаться, попросил Дидрик.

Хорст кивнул.

— Буду.

Официант хмыкнул и собрал со стойки все опустошенные бокалы, стаканы и рюмки.

— Мы закрываемся.

— А нам больше и не надо, — заверил его благоразумный Хорст.

Затяжной кризис плохо сказался на стране. Реформировали правительство, молодцы. И что теперь? И где новое правительство взять?

Тут как нельзя лучше пришлась революция. Тем более, на волне революционных настроений более сильных соседних держав, это, казалось, было то, что нужно хиреющей стране. Военный переворот, как это назвали. Переворачивать, правда, было нечего, но все же нашли и перевернули. Взялись за богатую аристократию, потом выкосили всех тех, от кого осталась только фамилия — впрочем, оставили тех, кто был готов за гроши служить новому делу. Тех, кто растерял всю родовую гордость и honor. Остальных на виселицу.