Я потянулся и крепче ухватился за продолжение этой мысли, отчасти потому, что она могла привести к чему-либо интересному, отчасти потому, что была чрезвычайно сильна, странна и казалась полной образов. Внезапно площадка под моими ногами исчезла, и я полетел в пропасть, полную кипящей лавы.
Порыв ветра поднял меня к реке прежде, чем я рухнул в этот котел безумия.
Я летел как коршун.
Река привела меня к океану.
Вода в нем была взбаламученной и горячей — кое-где спиральными струйками поднимался пар.
И плавали тающие льдины.
Я вынырнул на поверхность, отчаянно пытаясь удержаться на гребне вихревого течения, направляя мысли и сражаясь исключительно за целостность своего собственного разума. Тут меня внезапно приподняло и швырнуло на пенный вал, взметнувшийся в тяжелое черное небо — как пуля из винтовки, завывая и крутясь, я полетел...
...прочь из мыслей и разума Ребенка.
В комнате было темно. Гексаграммы горели на стенах, подсвечивая серьезные лица генералов и техников, на удивление похожих на горгулий.
— Он выкинул меня вон, — тихо произнес я, нарушив звенящую от напряжения тишину.
Все присутствующие повернулись ко мне с выражением крайнего недоверия. Хотелось бы мне, чтобы наше с генералом примирение началось раньше, тогда этот случай не выглядел бы столь подозрительным.
— Он просто вышвырнул меня вон из своего разума, — повторил я. — Такое со мной случилось впервые.
Я объяснял. Они слушали. И во мне крепла неизвестно откуда взявшаяся уверенность в том, что Ребенок смеется...
Множились слухи о близкой войне. Китайцы перебили персонал двух последних посольств Западного Альянса в Азии — в бывшей Корее и на японских островах. Японцы отказались принять ответственность за зверское убийство. По официальной версии властей, группа китайского и японского происхождения прорвалась через полицейский кордон, защищавший посланцев Запада, и устроила дикий погром. Японская пресса указывала, что Запад должен был видеть возможность подобной акции, ибо к этому вела его собственная недальновидная политика, от которой всегда страдал Китай, и доведенные до крайней бедности люди, чувствующие себя отброшенными на окраину цивилизации, рано или поздно выплеснули бы гнев. Очевидцы событий утверждали, что японская полиция даже и не пыталась остановить погромщиков, словно получила приказ не препятствовать нападению на иностранные представительства.
Трехмерный экран показывал обезглавленные тела — к вящему удовольствию тех, кто смаковал происшедшее. По улицам Токио маршировали колонны манифестантов, несущих насаженные на алюминиевые колья головы. Мертвые глаза соотечественников смотрели на нас с той стороны экрана...
Пентагон в то же утро объявил о том, что открыт луч Бенсора, способный закоротить синапсы (области соприкосновения клеток) нервной системы человека. Названное по имени создателя, доктора Гарольда Бенсора, это излучение уже именовалось чиновниками Пентагона и их закадычными друзьями из военного ведомства в Москве “поворотным пунктом в холодной войне”. Я не сомневался, что идея исходила от Ребенка, — я узнал это так же легко, как любой человек узнает свой дурной сон, по которому кто-то снял кино. Но цензура усвоила преподанный мною урок, и широкая публика понятия не имела о Ребенке.
Я не раз уже размышлял, какой черт дернул этого Бенсора связать свое имя с таким постыдным изобретением, но мгновенно терял свое внешнее превосходство, вспоминая о том, что это оружие могли с тем же успехом назвать лучом Симеона Келли, ибо не кто иной, как я дал ему дорогу в жизнь. Я нес куда большую ответственность за его появление, чем кто-либо другой — даже Ребенок. Кто знает, что можно натворить этой проклятой штукой...
На телеэкране замелькали кадры, запечатлевшие двух пленных китайцев, на которых было опробовано это оружие. Они бились на полу своих камер, с невидящими глазами, ничего не слыша, дергались, словно марионетки на невидимых веревочках. Непостижимо!
Я выключил телевизор. Отодвинул свой недоеденный завтрак и достал из шкафа пальто. Мы с Мелиндой условились встретиться у нее дома для следующего интервью, и мне не хотелось пропускать его. Кроме того, я надеялся хоть немного отвлечься от чувства вины, завладевшего мною.
Все интервью проходили в ее квартире, оснащенной всевозможным оборудованием, которое она предпочитала не таскать с места на место. В этот вечер, кроме всего прочего, мы собирались в театр, так что предстояла не совсем деловая встреча. Да и вообще эти интервью стали для меня чем-то большим, нежели просто работа.
Я прислушался к советам своего компьютерного психиатра и пытался принять людское тепло. Мелинда делала встречные шаги — поцелуи, прикосновения, словно бы невзначай оброненные слова... Мне, жаждущему общения и человеческой теплоты, которыми я так долго был обделен, эти проявления чувств казались маленьким чудом, почти опьяняли. Возможно, я придавал всему этому гораздо большее значение, чем оно того стоило.
Небо, опять свинцово-серое, сыпало снегом. Стояла настоящая зима, точно с рождественских открыток — белая, снежная и морозная. Где-то в вышине летал “Дрэгонфлай”.
— Обращалось ли ЦРУ с тобой плохо в другое время? — задала вопрос Мелинда.
Черный микрофон растопырился над нами, как насосавшийся паук. Позади дивана, на котором мы сидели, шуршали бобины магнитофона, аккомпанируя моему рассказу.
— Не так часто, как доктора, которые относились ко мне вовсе не как к человеку, а скорее как к некоему существу, которое нужно подгонять, заставлять и колоть. Я помню, однажды...
— Подожди с воспоминаниями, — сказала она, перегнулась через спинку дивана, остановила магнитофон и отложила в сторону микрофон. — На сегодня достаточно. Если продвигаться слишком быстро, твой рассказ утратит эмоциональный колорит. Стремясь поведать о слишком многом, ты тонешь в деталях. Это случается со всеми.
— Так я и думал, — сказал я.
Она была одета в милую блузку с фестончатым вырезом, на разглядывании которого я себя и поймал. И испытал чувство сродни шоку. Нет, я не испытал отвращения, как некогда. На самом деле ее полная, прекрасной формы грудь волновала меня. Вероятно, мой компьютерный психиатр был прав: это и есть цель, вполне законное желание.
Мелинда проследила направление моего взгляда. Возможно, из-за этого и случилось все остальное — она ожидала знака, и вот теперь увидела. Придвинулась ближе и, наклоняясь ко мне, дразняще провела кончиком языка по приоткрытым губам, как бы желая сказать: “Как ты себя чувствуешь? Пришло ли время? Почему ты ничего не делаешь?"
