— Кхе, кхе…, придется вспомнить детство — нарочито по-старчески откашлялся он, и оторвал от кресла 90 кг тела.
Промелькнув мимо комнаты, где тихо спали родители, и громко храпел отец, Сергей проник на кухню. Открыл холодильник и, не глядя, выудил из его недр сырое куриное яйцо. В его комнате, освещаемой только светом монитора, было темно, поэтому, что его вычислят, он не опасался. Приоткрыл балконную дверь и вышел. По опустевшей ночной улице кто-то шел, негромко припечатывая мокрый от дождя тротуар. Серый человек, в сером плаще и серой фетровой шляпе с большими полями, скрывающими лицо. Чума улыбнулся, представляя, как этот эмбицил будет материться, соскребая яичные сопли со своей шляпы. Вот шляпа поравнялась с балконом Сергея, и он нежно с замиранием сердца отпустил яйцо. И сразу присел, спрятавшись от гневного взгляда зажимая рот рукой, чтобы не выдать смехом своего местоположения. И….? И тишина. Ни чмокающего характерного звука разбившегося яйца, ни возмущенных криков, ни шагов. Словно не было там никого? Ну, ладно, шляпа привиделась, а яйцо то куда делось? Не растворилось же оно в воздухе, падая с третьего этажа? Выглядывать, чтобы выяснить судьбу яйца было страшно, но любопытство пересилило. Чума медленно перетек взглядом за перила и успел увидеть, как белый мячик летит ему на встречу. Он припечатал его красивый высокий лоб, а яичный желток потек заливая глаза.
— Сука! — вырвалось у Сергея неожиданно громко. И пока он с отвращением вытирал лицо руками, человек в сером плаще, не сказав ни слова, тем же неспешным шагом прошел дальше. Только по тому, как мелко тряслись его плечи, было понятно, что он смеется.
***
Уснул Семен незаметно сам для себя. Вроде только коснулась его спина старенького скрипучего дивана, и он провалился в тяжелый сон. А ведь всего лишь собирался дать отдых уставшей спине минут на пять, даже кисточку не оставил на мольберте, а держал в руке. И на тебе…
Его шатало из стороны в сторону. Первая мысль была, что это опять шатается дом, зависший в необозримой пустоте. Но он был не дома. Он шел по какой-то улице, задворками сознания отмечая кусты и вечно полные мусорные баки. Тусклый фонарь, стыдливо стоял в сторонке от баков, и освещал эту картину. Значит, справа должен быть его дом, третий подъезд от угла. От баков несло пропавшими арбузными корками и еще какой-то тухлятиной. От этого запаха Семена замутило. Он пытался опереться на кусты, растущие у дома, но они его веса не выдержали и он упал, царапая лицо об ветки. Зря мы «Таласом» после водки догонялись, запоздало подумал Пихтов, исторгая из себя рвотный комок. Фу! Как хреново! Сейчас надо встать, скомандовал себе Семен, и стал подниматься, обдирая в кровь руки. Мелкие колючки шиповника впивались в руки, но боль была легкой, притупленной. Как будто это все происходило не с ним, болело не у него, а у кого-то другого. Он просто временно поселился в теле этого другого и поэтому чувствует то, что чувствует это тело.
Рывком открыл дверь и проник в темное чрево подъезда. Тугая пружина злорадно скрипнула за спиной и впечатала ручкой ему в поясницу. Темно, как у негра в жопе, отметил Семен, пытаясь нащупать ступеньки. И почему так говорят? Там кто-то был? Это со слов очевидцев? Или все-таки это умозрительное заключение? Правильнее было бы наш подъезд назвать «Черным квадратом» Казимира Малевича. Такой же беспросветно черный, и живут тут одни алкаши, синюшники. Для которых искусство — это мраморная голая баба с большими сиськами, а остальное они не понимают. Так….Тут главное не сбиться со счета, чтобы найти свой этаж.
— Двадцать три, два. цать четыре, …, - шептал Семен, тяжело опираясь на ступеньки, и держась обеими руками за перила.
— Двадцать шесть, …блядь! Опять какая-то сволочь на перила харкнула!
Надо будет набить Витьке морду. Знаю, что не он! — объяснил кому-то невидимому Семен, — Так дружки его! Водит всякий сброд.
— Тридцать шесть…Все, пришел.
Семен громко постучал в дверь. Дверь на его удивление быстро открылась. На пороге стоял Вовка Шмидт.
— Тебе чего? — спросил Вовка с совершенно не заспанными глазами, словно всю ночь тут в прихожей сидел и ждал, когда Пихтов постучит. — Домой? Ты ниже живешь.
Не в силах ответить, Семен махнул рукой, словно отгоняя видение Вовки, и стал спускаться. Его разбирало зло и досада. Обидно было, что Шмидт смотрел на него как на бомжару. А он не бомж, он художник, у него может быть душа болит, за мир этот. Мир пакостный, злой, и несправедливый. Он же полон чувств, знаний и талантов, как никто в этом подъезде! А Вовка видит в нем только алкаша…Обидно. Вот вернуться сейчас к Вовке и растолковать, что он не прав, что не такой Семен как все. Посидеть с ним по-человечески, принять по стопочке, и Шмидт сразу поймет, какой гениальный у него сосед. Эта здравая мысль так увлекла Семена, что он не заметил, как опять оказался на первом этаже у подъездной двери. Тут он опомнился, развернулся, и опять принялся считать ступеньки.
— Бум! Бум! Бум! — постучался Семен в надежде разбудить жену, поскольку в такой темноте вставить ключ в замочную скважину было делом фантастическим.
Дверь открылась тут же. И на пороге опять стоял Вовка Шмидт, в спортивном трико и тапочках на босу ногу.
— Какого хрена ты у меня дома делаешь? — зло осведомился Семен, неведомо почему, испытывающий сильное желание врезать Шмидту по сопатке. И тут его сознание совершенно поплыло…И картинка сна расплылась, словно акварель, на которую заморосил мелкий противный дождик, но какие-то детали еще можно было разглядеть…
Неизвестно каким образом Семен очутился в квартире. В следующий момент он осознал себя на родной кухне, а рядом была жена. Саму жену он не видел, но укором совести ощущал ее присутствие…Вот она, где-то слева стоит в ночнушке и бигудях, и молча смотрит на пьяного Семена.
— ….что я не имею право выпить? — возразил он укору совести. И далее Семен объяснял совести, что выпил, потому как все пили, обмывали продажу картин. Местную картинную галерею, посетил какой-то немец, и купил девять понравившихся ему картин. Ну, консул посольства…купил, конечно, пейзаж Василия Ивановича, ты же знаешь у Толчина, есть приличные пейзажи…Ну, ты знаешь…Некоторые его даже путают с Левитаном. Но великий русский художник Левитан родился в бедной еврейской семье, поэтому нашему, целиком русскому Толчину, он не конкурент…тем более он давно покойник. Фу, как нехорошо получилось…с Василием. Потом немец купил какие-то цветочки Гончаренко, честно говоря, ее натюрморты только чего-то и стоят…Остальная абстракция, где она себя любимую рисует в полете с Марком Шагалом, бред в чистом виде. Ралиной Ленки купил цветочки, Омарова коняшек, у дальтоника пару картин взял…Виктюка «зеленые камни» …Впрочем, у Виктюка все зеленое…Зеленая девка идет по зеленому полю, и смотрит зелеными глазами на зеленое небо. Художник он конечно хороший, мастер, и эти его зеленые камни и зеленое небо смотрятся вполне гармонично, хотя в целом тоска зеленая…И наконец посол Германии купил Семена картину, его «Уходящую»…Ничего особенного в его картине не было. Она была из серии городской пейзаж. Зимняя улочка между серых панельных домов, по которой идет женщина в черном драповом пальто, черных сапогах на шпильках, на голове норковый берет, и маленькая черная сумочка на плече. Точеная черная фигурка отвернулась от зрителя и уходит. Практически, черный, плоский силуэт…Но в этом вот ее порывистом движении, в изгибе бедер, и тонкой талии, в этом жесте…,как она придерживает рукой поднятый воротник пальто, поскольку к ночи мороз крепчал. Было понятно, что она уходит навсегда, и горячие слезы текут по ее холодному лицу, невидимому посторонним. И голые черные ветви от придорожных кустов, протягиваются к ней в немой мольбе: Остановись! Прости! Останься! А суровое закатное небо с оттенком краплака говорит о том, что скоро наступит ночь. И ничего кроме ночи не будет. Одна сплошная, непроглядная чернота….смерть, пустота….
