Он принялся продираться сквозь кусты, москиты и прочая мошкара с назойливым жужжанием вились над его головой, вдалеке клекотала какая-то птица.
Он остановился передохнуть, помахал руками перед носом, чтобы разогнать надоедливую мошкару.
Клекот не прекращался, но теперь к нему прибавился еще какой-то звук. Он прислушался, надеясь, что звук повторится.
— Альден, — снова послышался крик, такой слабый, что он едва его уловил.
Он выскочил из кустов обратно на гряду. Крик раздавался с той стороны, откуда они пришли накануне.
— Альден!
Теперь он понял, что зовет его Китти, а не Эрик.
Он неуклюже поспешил по гряде на крик.
Китти сидела на корточках на краю тридцатифутового озерца — там, где гряда расступалась и пропускала воду.
Он остановился рядом с ней и посмотрел вниз. Она показывала на след ноги. Он был в стороне от других следов — их собственных, оставленных в грязи накануне и ведущих в противоположном направлении.
— Мы не останавливались, — сказала Китти. — Мы шли без передышки. Это не может быть наш след. Ты ведь сюда не ходил, да?
Альден покачал головой.
— Значит, это след Эрика.
— Оставайся здесь, — велел он.
Он плюхнулся в воду и перешел озерцо вброд, и на другой его стороне заметил следы, направленные в ту сторону, откуда они пришли.
— Эрик! Эрик! Эрик! — несколько раз позвал Альден.
Никто не откликнулся.
Еще через милю он наткнулся на трясину, через которую они перебрались днем раньше — целую милю или даже больше болотной жижи, которая основательно истощила их силы. Здесь, на топком берегу, следы обрывались возле самой кромки моря жидкой грязи и воды.
Он присел на краю трясины и принялся вглядываться в воду, там и сям усеянную кочками, ядовито-зелеными в утреннем свете. И не уловил ни признака жизни, ни шевеления. Лишь однажды рыба (или не рыба, а что-то другое) на миг разорвала воду, и по ней разбежались зыбкие круги. И ничего больше.
С тяжелым сердцем Альден повернул назад.
Китти все так же сидела на корточках у края воды.
Он покачал головой.
— Эрик пошел назад, — сказал он. — Не понимаю, как это ему удалось. Он был совсем слаб и…
— Решимость, — сказала Китти. — И, наверное, забота о нас.
— О нас?
— Как ты не понимаешь? Он знал, что болен. И чувствовал, что идти ему не под силу. И еще он не сомневался, что мы останемся с ним.
— Но мы же все приняли такое решение, — сказал Альден.
Китти покачала головой.
— Он не хотел становиться обузой и дал нам шанс.
— Нет! — закричал Альден. — Я ему не позволю. Я вернусь назад и отыщу его.
— Через трясину? — спросила Китти.
Альден кивнул.
— Возможно, ему едва удалось перебраться через нее. Скорее всего, он отсиживается где-нибудь на другом берегу.
— А вдруг он так и не попал на ту сторону? Вдруг он остался в трясине?
— Тогда я, конечно, не смогу его найти. Но я должен попытаться.
— Что меня беспокоит, — откликнулась Китти, — так это что ты станешь делать, если найдешь его. Что ты ему скажешь?
— Приведу его назад, — ответил Альден, — или останусь с ним.
Она подняла голову, и в глазах у нее стояли слезы.
— Ты вернешь ему его подарок, — сказала она. — Ты швырнешь его ему в лицо. Ты превратишь его прощальный великодушный жест в ничто.
Она взглянула на Альдена.
— Ты смог бы на это пойти? — спросила она. — Он совершил прекрасный и достойный поступок — быть может, последний в его жизни. И ты хочешь отказать ему в этом?
Альден покачал головой.
— Он бы сделал это для тебя, — продолжала она. — Он не лишил бы тебя последней возможности совершить что-то достойное.
Наутро восьмого дня Китти стонала и металась в жару. Весь предыдущий день превратился в непрекращающийся кошмар из болотной жижи и осоки, из ужасного пекла, из змей и москитов, из слабеющей надежды и растущего страха, который слабо колыхался где-то под ложечкой.
Это была сумасшедшая затея, думал Альден, сумасшедшая с самого начала — три человека, которые не имели права на эту попытку, которые находились в слишком плохой физической форме, были слишком плохо экипированы и, по крайней мере в его случае, слишком стары, чтобы замахиваться на подобное. Чтобы пройти сорок миль по болоту, требовались молодость и сила, а единственным, в чем нельзя было отказать им троим, была решимость. Возможно, подумал он, на самом деле ими двигала вовсе не решимость, а нечто иное, чего, скорее всего, ни один из них не понимал.
Интересно, задумался он, зачем Китти и Эрику понадобилось бежать из Промежутка?
Они никогда не говорили о причине своего поступка, хотя, возможно, и коснулись бы этой темы, будь у них больше времени. Но им было не до разговоров. На них не хватало ни времени, ни дыхания.
Ибо, пришло вдруг к нему осознание, по-настоящему сбежать невозможно. Можно сбежать из болота, но из Промежутка не убежишь. Потому что становишься его частью. Попади в Промежуток — и тебе больше не будет места во внешнем мире.
Наверное, это был просто жест, подумал он — жест неповиновения. Как тот дурацкий благородный жест Эрика, оставившего их, когда болезнь стала одерживать верх.
И его снова одолело сомнение в правильности решения, которое они вдвоем приняли тогда.
Стоило ему закрыть глаза, даже сейчас, под палящим полуденным солнцем, как перед ним снова вставала та же картина: изголодавшийся, беспомощный, умирающий человек, который уполз с тропинки и скрылся в непроходимых зарослях, чтобы его не смогли найти, даже если один или оба его спутника сразу отправятся на поиски. Жирные мухи ползали по его лицу, а он не осмеливался (или просто не мог?) поднять руку и согнать их. Голодная черная птица сидела на обломке мертвого дерева и терпеливо ждала, под водой затаился аллигатор, а бесчисленные ползучие, пресмыкающиеся и прыгающие твари кишели в траве и в низкорослых кустах.
Видение всегда было неизменным — застывшая и ужасная картина, нарисованная единым росчерком воображения, которое затем отступило и оставило ее пламенеть во всех мучительных подробностях.
Теперь вот Китти лежала и стонала сквозь сцепленные зубы — старая и ни на что не годная женщина в компании старого и ни на что не годного мужчины. Китти — с морщинистым лицом, слипшимися в сосульки волосами и ужасной худобой — и с тем неуловимым духом вечной юности, который неизвестно каким образом жил внутри ее тела.
Надо сходить и принести воды, думал Альден. Обтереть ей лицо и руки, заставить ее сделать глоток-другой. Но эта вода едва ли годилась для питья: затхлая и стоячая, она пахла гнилью и отдавала привкусом мертвечины, мысль о которой Альден изо всех сил старался выбросить из головы.
