К Тронину я возвращаться не стал — что я мог сказать ему об этой глупой и жестокой выходке? — а, обогнув штабель бревен, вышел на проселок.
Я чувствовал омерзение, так, словно неожиданно в темноте вляпался обеими руками во что-то мокрое, холодное и скользкое. Никаких мыслей, сознание сковано судорогой. Мне было страшно, хотя я и сам не мог объяснить почему. Было ясно одно — Тронин привез с собой в деревню то, от чего я искал здесь укрытия.
Дома баба Катя с беззлобным ворчанием: «И где только тебя носит? Третий раз грею!» — поставила на стол тарелку с гречневой кашей.
— Такая жара, что можно и холодной есть, — заметил я, берясь за ложку.
— Да уж, — согласилась баба Катя. — Жара такая, что все без огня кипит.
— А Сережик где? — спросил я.
— Да кто ж его знает, — чуть приподняла руки с колен баба Катя. — Забежал, сказал, что зуб болит, есть не будет. Рот еле открывал. Я давно ему говорю, съезди в райцентр, проверь зубы…
Поскольку Сережик ничего не сказал бабе Кате о случившемся, я тоже решил молчать. Поблагодарив хозяйку за ужин, я ушел к себе на терраску.
На улице стемнело. Я лег на диван, включил лампу у изголовья и, вооружившись авторучкой, стал просматривать свои рукописи, нещадно вычеркивая целые абзацы, которые еще вчера казались мне вполне удавшимися. За истекшие сутки подобранные слова, конечно же, не стали хуже, просто мне никак не удавалось сосредоточиться на тексте. Вместо страниц я видел перед собой то обезумевшие от ненависти и жажды мести глаза Тронина, то лицо Артура, для которого слова отца являлись высшим откровением, а поступки — примерами для подражания. Когда Артур подрастет, он либо превратится в точное подобие своего родителя, либо поймет, насколько ошибался, идеализируя образ Тронина-старшего, и тогда сын возненавидит отца.
Я словно воочию видел перед собой лица отца и сына, но никак не мог вспомнить лица Сережика в тот момент, когда он бросился от меня в кусты. Я мучительно напрягал все свое воображение, стараясь если не вспомнить, то хотя бы представить, и — ничего не получалось. Что было в том лице, увидеть которое мне представлялось необыкновенно важным, самым главным сейчас? Что было в нем такого, о чем память моя предпочитала хранить молчание?
Чуть слышно скрипнула приоткрывшаяся дверь, и в образовавшуюся щель осторожно протиснулся Сережик. Прикрыв за собой дверь, он неуверенно потоптался на пороге, затем шагнул вперед и осторожно присел на самый краешек табурета.
— Ты еще не спишь? — спросил он, не зная, с чего начать разговор.
— Как видишь, — ответил я и отложил в сторону рукопись. — Наверное, я ждал тебя.
Сережик опустил голову. Упавшие со лба волосы закрыли от меня его лицо.
— Зачем он это сделал? — тихо, едва слышно произнес Сережик.
Детские вопросы тем и отличаются, что при внешней простоте на них бывает трудно, а порою просто невозможно ответить.
— Послушай меня, Сережик, не ходи больше туда.
— Они плохие люди.
— Наверное, просто не такие, как ты или я. Поэтому мы и не можем понять их.
— Я не сделал ничего плохого, я не виноват в том, что их собака погибла, — быстро, словно желая оправдаться, произнес Сережик. — Хотя мне ее нисколько не жалко — она тоже была плохой.
— Конечно, не виноват, — согласился я.
— Я не хочу, чтобы они оставались в деревне, — вскинув голову, с вызовом произнес Сережик.
— Ну, здесь мы вряд ли что-нибудь можем сделать…
— Нет, можем!
Резким, быстрым движением Сережик выставил на стол глиняную фигурку и, тут же отдернув руку, зажал ее между коленей.
Свет от лампы падал мне на грудь и почти не освещал поверхность стола. В полумраке я скорее угадал, чем рассмотрел, что это было изображение Артура Тронина.
Сережик продолжал следить за порядком и гармонией в своем игрушечном мире. На этот раз возмутителем спокойствия стал младший Тронин, и Сережик решил избавиться от него.
И тут я наконец вспомнил, на что было похоже выражение лица Сережика, когда он убегал с тронинского двора. Так, должно быть, выглядело лицо бога, осмеянного теми, кого он создал: удивление, отказ верить происходящему и праведный гнев, сулящий неминуемое возмездие.
По-видимому, Сережик уже придумал кару для провинившегося, но, свыкнувшись с положением творца, он еще не до конца вошел в роль судьи и вершителя судеб. И ко мне он пришел, как к равному себе богу, ведающему судьбами иного мира, чтобы получить мое одобрение своим действиям и тем самым разделить со мной ответственность. Что ж, сыграть такую роль мне выпало в первый и не исключено, что последний раз в жизни, так почему бы и нет?
— И что же ты собираешься с ним сделать? — спросил я, указав на глиняного человечка.
— Он еще совсем маленький, а уже такой злой, — тяжело вздохнул Сережик.
— Конечно, он поступил нехорошо, но виноват в этом не только он сам, но и его отец. Я думаю, что именно Тронин-старший, а вовсе не Артур придумал злую шутку с бусиной в конфетной обертке.
— Сын знал, что в фантике не конфета, — с уверенностью в своей правоте произнес Сережик. — И он не должен был делать того, что сделал.
— Но наказать ты собираешься только его одного. Я не вижу фигурки отца.
— Если наказать сына, то тем самым будет наказан и отец.
Пораженный услышанным, я даже привстал с дивана. Воистину, божественное суждение! Уж не читал ли Сережик «Библию»? «Да будет проклят твой род до седьмого колена!» Или как там у них?..
Я удивленно смотрел на Сережика. Сережик же поднял руку и замер. Ладонь его нависла над головой глиняной фигурки, неумолимая, как смерть, готовая опуститься и превратить глиняное подобие человека в бесформенный комок.
У меня мелькнула мысль: что, если Сережик не играет, а на самом деле верит в то, что, уничтожив фигурку, он тем самым способен нанести вред и ее прототипу? А если это и игра, то не слишком ли она жестока для Сережикова полудетского восприятия мира?
— Сережик, — тихо позвал я, так, словно боялся, что от звука моего голоса рука его может неожиданно обрушиться вниз.
Не поворачивая головы, Сережик посмотрел на меня краем глаза.
— Может быть, не стоит этого делать?
Рука Сережика по-прежнему висела в воздухе.
— А что тогда? — спросил он.
Я растерянно пожал плечами.
— Я не хочу прощать.
Я лихорадочно пытался вспомнить хотя бы одну весомую, авторитетную цитату о пользе и необходимости всепрощения. Как назло, в голову не шло ничего, кроме ветхозаветного: «Око за око».
— Черт возьми, Сережик, я не знаю, что тебе сказать. Но… — Стараясь собраться с мыслями, я провел ладонью по лицу. — Кто дал тебе право быть судьей?
