Только был ли в этом хоть какой-нибудь смысл? Не было никаких оснований думать, что действие проклятия глиняных человечков не распространяется за пределы деревни.
Еще с дороги я заметил, что штабель бревен, возле которого произошла стычка Тронина с Сережиком, стал ниже. Мокрые, неровно сложенные бревна скатились в сторону.
Подгоняемый недобрым предчувствием, я попытался бежать, но ничего путного из этого не вышло, поскольку ноги скользили в жидкой грязи и я едва не упал.
Штабель обвалился именно в том месте, где Тронин вырвал из земли поддерживающий его кол. И здесь же, завалившись на бревна, оставался сам Тронин, когда я кинулся вдогонку за Сережиком.
Он и сейчас был здесь. Подойдя ближе, я увидел руку. Она торчала вверх между двумя плотно прижатыми друг к другу бревнами, похожая на толстый кривой сук. Достаточно было взглянуть на эту руку с пальцами, вывернутыми предсмертной агонией, чтобы убедиться в том, что и ее хозяин мертв.
Странно, но представшее передо мной зрелище вовсе не повергло меня в состояние шока. Должно быть, еще только возвращаясь к дому Тронина, я подсознательно уже ожидал увидеть нечто подобное. Я не кричал, не звал на помощь, не пытался извлечь мертвого из-под завала. Я просто стоял и смотрел на отчаянно цепляющуюся за воздух руку. Мне почему-то казалось, что во всем большом теле Тронина именно она дольше всего оказывала сопротивление смерти и умерла последней. Еще я подумал о том, что придавленное бревнами тело Тронина, должно быть, уже потонуло в мутной жиже, в месиве из земли, стружек, мелкой гальки и еще бог знает чего; если он и не умер, раздавленный бревнами, то захлебнулся этой дрянью.
Меня трясло от крупной дрожи, одежда была мокрой насквозь. Чтобы согреться, я зашел в дом и одну за другой, не закусывая, выпил две полные стопки коньяка. Хотя озноб и не прошел, в голове образовалась приятная легкость.
Покидая дом, я почему-то обратил внимание на то, что лужа из-под разбитого окна растеклась уже почти по всей комнате.
Я шел по раскисшей дороге, обхватив себя руками за плечи, думая только о том, какое блаженное тепло ждет меня дома. Я молился только об одном: не столкнуться на пороге с бабой Катей или с Сережиком. Мне не хотелось ничего объяснять или выяснять — сейчас я ни с кем не мог говорить. Прочь! Как можно быстрее прочь отсюда!
Войдя на терраску, я упал на диван и на мгновение расслабился. Но почти сразу же я снова вскочил на ноги, вытащил из-под дивана рюкзак и принялся торопливо, как попало заталкивать в него свои вещи. Еще через пять минут я снова был под дождем. С рюкзаком на плече, по щиколотку в воде я шлепал по раскисшей дороге в сторону райцентра.
У меня, наверное, начался жар, потому что временами я терял самого себя, а потом, обнаружив, что иду куда-то по дороге, долго удивлялся и напряженно вспоминал, зачем и куда я отправился в такой дождь. Часы на руке, наглотавшись воды, отказывались показывать время. Увидев в третий или четвертый раз, что они с наглым упорством показывают одно и то же, я со злостью зашвырнул их в канаву. Потом я решил, что если часы встали, то, значит, и время остановилось. Теперь не будет ни дня, ни ночи, а только постоянный вечерний сумрак и нескончаемый дождь.
Меня подобрала попутная машина. Старый порожний грузовичок с громыхающими бортами остановился сам — у меня уже не оставалось сил даже на то, чтобы просто поднять руку.
— В райцентр? — спросил, выглянув в приоткрытое окошко, молодой парнишка.
Я молча кивнул.
— Залезай.
Он открыл дверцу и, приняв рюкзак, помог мне забраться в кабину.
— Куда собрался-то в такой дождь?
— Надо… Тороплюсь… — стуча зубами, ответил я и, откинувшись на спинку сиденья, закрыл глаза.
Из-за промокшей насквозь одежды согреться мне так и не удалось. Кажется, я задремал, но даже во сне меня била дрожь.
Когда мы доехали до райцентра, шофер растолкал меня и высадил на автобусной остановке.
Я почти не помню, как добирался дальше. Автобус, электричка, чьи-то плывущие перед глазами лица…
Уже на вокзале в Москве какая-то сердобольная дама помогла мне поймать машину.
Войдя в свою квартиру, я только скинул ботинки и, не раздеваясь, упал на кровать. И мгновенно провалился в черное бездонное забытье.
* * *
Когда я пришел в себя, за окном светило солнце. Часы на руке, которые, как мне казалось, я выбросил по дороге, снова шли, и, что удивительно, позвонив по телефону, я убедился в том, что и время они показывают правильное.
Тело мое разламывалось от тупой ноющей боли. Голова трещала, как надутый сверх всякой меры и в любую секунду готовый лопнуть воздушный шар.
Скинув с себя грязную и мокрую одежду, я принял душ и снова лег на кровать. Мне необходимо было заснуть, чтобы не думать, не вспоминать о случившемся.
И сон пришел ко мне. И сделал то, что от него требовалось.
Когда я проснулся, все произошедшее казалось мне только сном. И я не стал разубеждать себя в этом.
В Никитино я больше не ездил. Я теперь провожу лето только в городе. Я не хочу вспоминать.
И только один вопрос не дает мне покоя. Где бы я ни находился и что бы ни делал, он постоянно свербит в глубине, в самом дальнем, потаенном уголке моего подсознания. Что стало с моей глиняной фигуркой, оставшейся у Сережика?
