— Дельно, — одобрил Мурлыкин.
С возрастающим страхом взирал я на дьявольскую сумочку, из которой Элизабет выхватывала, как из бездонной ямы, все новые и новые кипы бумаг. Понемногу кое о чем начал догадываться. И я проникся благодарностью к Элизабет: пытаясь как-то помочь мне, она нарочно вносила в проверку хаос и неразбериху.
— Все не то, — хмурился Аристарх Фалелеич. — Как я могу по этому барахлу установить идентичность? Давайте книгу с его биографией и портретом.
— Есть и с портретом, — Элизабет положила на стол книгу, на обложке которой золотом блеснул портрет.
Я испугался. Если найдут несоответствие портрета с оригиналом — что тогда? ЦДП? Осторожно скосил глаза и присмотрелся. Увидев на обложке знакомое лицо с окладистой бородой — портрет величайшего в мире писателя, успокоился.
— Что вы мне суете! — рассердился директор. — Это же Лев Толстой!
— Извините, — смутилась Элизабет. — Вот, кажется, то, что надо.
Мистер Ванвейден взял у нее том «Литературной энциклопедии» и начал листать. На одной из страниц нашел мой портрет и к нему небольшой текст на одну колонку.
— Вроде похож, — сказал Аристарх Фалелеич, взглянув на протрет.
— Похожих людей много, — возразил его помощник. — А вот биографии неповторимы.
Сверяясь с текстом, он выспрашивал у меня, где я жил, в каких странах и когда путешествовал, какие произведения написал. Я отвечал подробно и уверенно.
— Все совпадает, — разочарованно пробубнил мистер Ванвейден. Очень уж хотелось ему сжечь меня. — Но этого мало. Нужна спецпроверка.
— Спецпроверка? — Мурлыкин пожал плечами. — А если он от страха с ума спятит? Кто отвечать будет? Но для идентификации энциклопедии маловато.
Элизабет настойчиво предлагала шефу еще какие-то книги.
— Что это? — спросил он.
— Фантастические произведения самого Пьера Гранье.
— Не надо, — Мурлыкин махнул рукой.
— Как не надо, — возразила Элизабет, — в самый раз. Его книги расскажут больше, чем экран. В творчестве художник проявляет свою личность, его произведения — это его духовный и нравственный автопортрет.
«Умница», — отметил я. Аристарх Фалелеич подумал и улыбнулся.
— А ведь дельно говорит.
Он взял у нее три книги. И одна из них — жуткая фантасмагория «Черный паук». Мурлыкин бережно полистал этот роман, а потом посмотрел на меня с любопытством и уважением.
— Так это ты придумал Черного паука?
Я кивнул.
— Врет, — угрюмо упорствовал мистер Ванвейден. — Спецпроверка. Нужна спецпроверка.
— Ладно, — сдался Аристарх Фалелеич. — Против спецпроверки не возражаю. Вот ты и проведешь ее.
— Опять я, — недовольно проворчал Ванвейден, но ослушаться не посмел. Он защелкнул на моих запястьях стальные наручники, похожие скорее на кандалы, и со зловещей усмешкой сказал: — Через несколько часов сниму.
«Ерунда, — успокаивал я себя. — Снимет кандалы и расшифрует показания датчиков». В кандалах, как я понимал, вмонтирована микроаппаратура, регистрирующая мои самые затаенные мысли, чувства и настроения. Скрыться от этого микросоглядатая, притвориться иным, чем я есть, — невозможно. И я решил быть самим собой. Будь что будет.
Тем временем директор департамента подозвал одного из служащих и вручил ему «Черного паука».
— Бестселлер. Размножить и распространить.
Служащий бегом кинулся выполнять поручение.
— А самого автора отпустим, — сказал Мурлыкин. — Пусть пока живет. Ценный экземпляр!
Вместе с Элизабет я вышел в приемную. В груди бродила, плескалась животная радость: я уцелел! Я им нужен! На пиджаке светился квадратный знак, дающий право жить. На нем даты моего прежнего земного бытия и указано, что владелец его — писатель и что он «достаточно бесчеловечен». Внизу, правда, красным предупреждающим огнем горели слова: «Вызывает сомнения». Но они погаснут, как только снимут кандалы. Однако Элизабет, взглянув на кандалы, озабоченно покачала головой.
— Неплохо бы найти историческое лицо, которое может подтвердить, что вы — Пьер Гранье. Немца или француза, вашего современника. Знаете здесь кого-нибудь?
— Никого.
— А д’Артаньян?
— Мушкетер? — удивился я. — Он здесь?
— Здесь, — улыбнулась Элизабет. — Забавный молодой человек. Пользы от него мало. Но ему разрешили жить, потому что он безвреден.
— Он не сможет удостоверить мою идентичность, — с сожалением сказал я. — Это персонаж литературный.
В коридоре меня поджидали Усач и Крепыш, мои простоватые и смешные конвоиры. Я был почти счастлив. С ними я чувствовал себя куда свободнее и безопаснее, чем в обществе страшного мистера Ванвейдена и добродушного с виду Мурлыкина.
— Отпустили! — обрадовался Усач. — С удовольствием буду служить ему.
Крепыш все еще хмурился, но с Усачом согласился.
— Я тоже готов работать с этим типом, хоть он и зануда.
— Ну и везет же мне сегодня, — рассмеялся я. — То подонок, то зануда. И почему зануда?
— А кто обзывал нас воронами, а потом дураками?
— Извините, братцы, — с чувством сказал я. — Идемте домой.
Вышли на улицу, и первое, что бросилось в глаза, — новый книжный магазин. Перед ним толпилось множество изгнанников. Расталкивая друг друга, каждый стремился протиснуться к лотку и схватить книгу. «Какая однако, культурная страна, — удивлялся я. — Сколько книголюбов».
Размахивая дубинкой, подскочил какой-то тип в новенькой полицейской форме и с ромбовидным знаком литературного персонажа на груди. Как я догадался чуть позже, это был знаменитый чеховский унтер Пришибеев.
— Нар-род, не толпись! — кричал он и лупил дубинкой по спинам книголюбов. — Р-разойдись!
— Осторожнее, болван! — возмущались в толпе. — Не видишь разве? Книги. Это разрешено.
Я протолкался вперед и увидел на лотке внушительные стопки моего «Черного паука». Вот этот роман и вызвал у нечистой силы ажиотаж: книга шла нарасхват. Раньше, в прежней жизни, такой успех привел бы меня в самовлюбленное и счастливое настроение. Но сейчас я отвернулся от лотка со стыдом и унынием. Тем более, что самого автора вели под конвоем и в кандалах.
На центральной площади, между Парламентом и страшным собором Парижской богоматери, тоже колыхалась толпа.
— Катастрофа! — слышались возбужденные голоса. — Автомобильная катастрофа!
Решительно работая локтями, из толпы выбрался уже знакомый мне субъект в кавалерийской бурке и разочарованно махнул рукой:
— Ничего особенного. Никого не раздавило.
Толпа понемногу рассасывалась, а когда вдали замаячила фигура унтера Пришибеева, исчезла совсем. На опустевшей площади — черная «Волга» с помятой фарой и врезавшийся в нее роскошный «Опель-рекорд». За его рулем сидела покрасневшая от смущения молодая девушка. Она открыла дверцу, вышла и завертела головой, не зная, куда деваться от стыда.
