Солнце уже садилось за Гималаи, и вселенная погружалась во мрак. Лиловые хмурились горы, грозные в своем молчании, постепенно одеваясь тенью. Она, сначала цвета заката, а потом темнее, темнее, становясь затем темно-синей, наползала на мир. Но небо было еще серо-красным, как бывает иногда в горах, когда облачность делает невозможными звезды. Ближние горы были уже синими, дальние, освещенные солнцем, еще белели. Их угловатые контуры, тронутые розовым, красками света расцвеченные, сверкали. Все было в синих и розоватых тонах.
Внизу, за изломанным перевалом, темнела развалинами древняя крепость. Он стоял на балконе старинного замка, одного из тех, кто помнил еще древнее зарево религии бон — религии демонов. Кобленц в последние столетия любил бывать здесь — это ненадолго восстанавливало его. И горы, сумрачно-синие, говорили об этом, и балясинки пузатого балкона, и вечернее небо говорили об этом. И камни вокруг об этом говорили.
Погребальный костер был давно готов. Он был сложен на внутреннем дворе замка, на старых, потрескавшихся плитах. Бездымное, жаркое пламя, странно-яркое в синих сумерках, мигом слизнуло ссохшиеся останки, и тот, кто давно уже был мифом, окончательно стал им.
Расходились молча.
Как замысловато искривленный кусок дерева, бумерангом называемый, пропетляв немыслимо, возвращается к изначальному, так и они, когда была уже ночь, сходились на Буле. Мес вошел в зал и увидел уже прибывших первыми Модерату и Аугусто Ленту, все так же улыбающегося. Он кивнул им и занял свое место. Совет обещал быть горячим.
Он стал осматривать зал. Это было большое четырехугольное помещение, ярко освещенное и искрящееся. Стены желтые, с фантастическими изображениями сражающихся драконов: драконы красные, синие и черные. С потолка — люстра на бронзовой цепи. Три входа. Окон нет. Много мягких стульев с высокими спинками, увенчанными конусообразной шапкой. На полу — яркендские ковры.
Вошел Ховен, сел рядом с Месом. Кивнул. Не зря.
Вошли две женщины. Одна — черноволосая, с каким-то безумным взглядом черных глаз, с посохом-факелом в руке, с распущенными волосами и белым, гипсовым лицом. Движения ее были очень резкими. Ее звали Регана Цвингли. Вторая — изумительной красоты, с совершенно белыми волосами нимбом вокруг кирпично-красного лица. В ее лице, отдаленно напоминающем строгие и одновременно мягкие черты греческих статуй, в то же время было что-то мстительное и ядовитое — такой изгиб был у этого рта с пунцовыми губами, так смотрели темно-голубые глаза, словно вечный твердый лед вершин, недосягаемых для смертных. Звали ее Ирид Ириарте. Сели с одинаковыми кивками.
Вошел сонный вислоносый старикашка с подслеповатыми глазками — Трифон Малларме, — пробрел к своему месту, упал на стул, заснул.
Вошел веселый коротышка с лицом, покрытым лукавыми морщинками, и открытой улыбкой — Иоанн Лерке.
Вошел Пиль.
Вошел жирный до невообразимости, похожий на громадную масляную гору, и из сливочных холмов его щек торчал красный, как морковка, ноздреватый нос. Звался Либан Бакст. Кивнул, уселся, — и заскрипел под тяжестью несчастный стул.
Вошел мрачный усатый Баал Форкис с извечным трезубцем в руке, кивнул только спящему Малларме, сел.
Вошел крепкий верзила, красный и тупой, с похотливым взглядом и алым чувственным ртом — Джакомо Банокка.
Основной состав Буле был в сборе, но ждали остальных, не входящих в него. Вскоре выяснилось, что трое не придут, впрочем, как всегда.
Вошел Сутех вместе со страшнолицым, огромным, которого звали бен Кебес. Оба уселись рядом с Ховеном, слева от Меса.
Появились кубки с амброзией, которые были сразу же выпиты. Первоначальное напряжение спало. Пошел разговор.
— Живописное место.
— Давно я не пил эту жидкость. Вы заметили морщины?
— Да, место довольно красивое. Покойный был эстет.
— Морщины? Да вы прекрасно выглядите!
— Ах, смерть — это ужасно. Подумать только — Кобленц, великий Кобленц, и так вот позволил…
— Думаю, зал обставлен слишком претенциозно.
— Он не любил жизнь.
— Да, слишком претенциозно.
— Но у другой из железа душа и в груди беспощадной истинно медное сердце. Кого из людей она схватит, тех не отпустит назад. И богам она всем ненавистна.
— А нас все меньше.
— Как это верно сказано, подумать только — и богам… как там дальше? Да!
— Ведь сам ушел! Никто его об этом не просил. Не понимаю!
— Ненавистна! Да!
— Кончайте… глупости все это. Сам, не сам — вас не спросили.
— Кстати, вы видели этого… бен Кебеса? Вон он сидит. Какое чудовище! Ведь он тоже…
— Меня спрашивать не надо. Я сама все знаю.
— А кто не тоже? Все тоже.
— Да.
— Хе-хе, вы ведь их не любите? А?
— Главное — не Кебес. Главное — это то, что ушел Цезарь Кобленц. А следовательно, пришел Сутех. Вот что главное.
— А кто их любит? Ну, скажите, кто? Разве Ховен, негодяй. Я его ненавижу.
— А я знаю, что его изберут.
— Ненавидеть грешно.
— Голоса! Голоса! Мы не знаем, кто здесь за кого!
— Ах, опять моралии! Перестаньте, Малларме!
— Троих не хватает. Запомните это.
— Я сплю и вас не трогаю. На этом же основании прошу прекратить трогать и меня.
— …морские бездны ужасны. Но они будят чувства, а это совсем не так плохо, как кажется. Чувства — это ведь так… как бы это… словом, не знаю.
— А мы ведь разваливаемся. Вам не кажется?
— Не то, не то. Розовы, розовы были горы!
— Раньше была такая веселая поговорка: «Если кажется, перекрестись». Как вам? Ха-ха-ха!
— Видите ли, дорогая, их Пантеон — это нечто особенное. Да, конечно, они тоже были связаны с людьми, но — с людьми мертвыми. Примите во внимание это обстоятельство. Слишком много было богов, связанных с загробным культом. А это значит, что люди в них нуждались. А это, в свою очередь, означает, что люди там жили не столько в этом мире, сколько в том.
— Ой, вы такой бесстыдник, Банокка!
— И вот эти двое здесь. Это только первые ласточки, будьте уверены.
— Да что вы, мадам, это такой невинный анекдот.
— Что, вы думаете, будут и другие?
— Хорошо, а что тогда анекдот неприличный?
— Неизвестно, сколько вокруг таких же, как мы, бездомных, бесцельных, безверных…
— Ха-ха-ха! Ах, да прекратите же, Банокка!
— Мы на нейтральной территории, герр Ховен. Кто может нагрянуть сюда? Местным Владыкам мы безразличны. Что им до нас? У них дела.
— Я скажу тебе по секрету, Мать Кибела, заговор — это не обязательно ножи под плащами и темная ночь.
