— Удивительно, — воскликнул Камарели, — что такая простая мысль никому, кроме вас, не пришла в голову!
— Правда, удивительно, — согласился Вайсман. — Тем более что марсиане прибегли к чрезвычайно остроумному средству: они совершенно прекратили подачу сигналов, надеясь, что с Земли обратят на это внимание и, наконец, поймут, в чем дело.
— Мысль, сбившаяся с верного пути, долго бродит по закоулкам, пока не выберется на дорогу, — задумчиво проговорил Камарели.
— Нить была найдена, — с увлечением продолжал Вайсман, — и потянулся весь клубок. Ведь на Земле ожидали сигналы с Марса? Ожидали. Но задумался ли кто-нибудь об их возможном характере?
— Мне помнится, что тогда по радио слышались какие-то шумы, — ответил Камарели.
— Я знаю о них, но ведь это могло быть простым недоразумением. во всяком случае, шумы не повторялись. — Вайсман потянулся к портфелю, достал небольшую газетную вырезку и прочел ее вслух:
«23 августа 1924 года. Британский радиотелеграф сообщает из Канады: сегодня утром работники одной из радио станций приняли неизвестные сигналы: странный комплекс звуков, не зафиксированный ни в одном радиокоде».
— Возможно, сигналы были поданы с Марса? — спросил Камарели.
— Конечно. Но я ставлю вопрос несколько иначе: на каком языке могут объясняться жители двух планет? Ведь применение сигналов, изобретенных на Земле, возможно только в пределах нашей планеты. Межпланетная же сигнализация должна быть основана на общих и понятных для всей Вселенной знаках.
— Но где такие знаки?
— Эти знаки-пути движения лучей и планет! — произнес Вайсман к в упор посмотрел на Камарели. — Параллели, круги, треугольники, вообще все геометрические фигуры — поистине универсальны, они основаны на общих законах движения энергии и веществ. Если где-то во Вселенной существуют разумные существа, подобные людям, то законы движения, несомненно, будут им так же понятны; как и человеку; лучи во всей Вселенной распространяются одинаково С таких позиций я и стал рассматривать загадочные линии на Марсе. Мое внимание привлекло постоянство суммы параллелей и треугольников. Тщательные наблюдения привели к окончательному выводу: фотографические карты показывали три различных цикла расположения параллелей и треугольников (циклы с удивительной точностью сменялись на протяжении ста лет). Каждый цикл состоял из двенадцати фигур. Заменив фигуры на математические знаки, я получил исходную формулу для постройки экрана.
— Ура, друг мой! — воскликнул восхищенный Камарели, загоревшимися глазами глядя на Вайсмана.
— Я соорудил экран и в течение трех месяцев посылал на северную полусферу Марса невидимые лучи. Наконец, пучок лучей наткнулся, как на удочку, на приемный аппарат Марса, и мой экран слабо засветился. Все время совершенствуя экран, я сумел принять сигналы марсиан. Затем выяснилось, что углы наклонения осей Земли и Марса так противопоставляют северные сферы обеих планет, что лучше всего расположить экран в зоне между 40 и 43 градусами северной широты. Как вам известно, Тбилиси находится именно в этой зоне. Вот и объяснение моего приезда к вам.
Камарели впервые с открытым сердцем протянул Вайсману руку.
— Ну, надо полагать, пришло время воздать кесарево кесарю, — сказал он, радостно улыбаясь.
— То есть? — не понял Вайсман.
— То есть назвать настоящего изобретателя летаргина.
— О, зачем так спешить! — с оттенком неудовольствия ответил Вайсман. Меня беспокоит теперь совершенно другая загадка. Если вы не протестуете, я расскажу о ней в Тбилиси.
— Она связана с экраном? — осведомился Камарели, и вдруг перед глазами его возникло уже забытое (как ему казалось) лучезарные лицо марсианки. Что-то кольнуло в сердце.
Неужели сознание его вновь охвачено мечтой, воплотившейся в реальность благодаря величайшему техническому изобретению?
— Нет. — Ровный голос Вайсмана набатным звоном отдался в ушах Камарели. Загадка родилась совершенно неожиданно. Я столкнулся с ней, наблюдая за путями движения светил, во время изучения формулы экрана. Но — об этом после! Вечером, перед отъездом, я еще раз повидаюсь с вами.
И, пожав Камарели руку, он вышел из комнаты.
Еще одна новая тайна!.. Только бы не была она связана с экраном, а уж все другое он одолеет, выдержит. Только бы избавиться от неизвестности! Неужто предстоит ему самое худшее: видеть в зеркале любимую, слышать ее голос, и, как ночная бабочка, биться о стекло, ломать крылья, но так и не преодолеть преграду; надеяться, что достаточно отворить дверь, чтобы прижать к груди любимую, коснуться ее светлого лица, услышать биение ее сердца, ощутить ее дыхание… и знать, что в действительности вас разделяют сотни миллионов километров и никогда-никогда ты не сможешь приблизиться к ней: знать — за экраном не эта комната, не эта женщина, а леденящая душу черная бездна глядит суровыми глазами вечности.
В комнате постепенно темнеет. Вайсман в глубокой задумчивости сидит у открытого окна. На вечернем небе четко вырисовываются черные верхушки кипарисов.
Солнце уже скрылось, но розовато-сиреневая вуаль заката еще окутывает вдали облака и горы. Звезды, как белые цветы, белые пышные хризантемы, падают, осыпаются.
И среди них — кроваво-красный цветок…
Серебристый декабрьский мороз заглядывает в распахнутое окно, но Вайсман не чувствует холода. Он смотрит на красную хризантему. В руках его — огромные черные очки. Он ритмично постукивает пальцами по черным стеклам, и этот несложный аккомпанемент сопровождает вихрь его мыслей.
На мгновение вихрь затихает, и тогда в сердце его просыпаются тревожные воспоминания.
* * *
— Каро! Тебя посылают! — слышит он радостный шепот.
— Решилось?
— Почти единогласно! — Лба его коснулись нежные бархатистые волосы Геды.
— Ты должен осуществить задуманное, чего бы это ни стоило!
Его согревает горячее дыхание женщины, но в сердце маячит черная тень. И тень эта вопрошает: «Для кого, для кого горят эти глаза?»
— Я исполню все.
Она дрожит, как пойманный в силок дрозд.
— Ты слишком волнуешься, Геда, — ласково говорит он. — У тебя жар. Тебе нужен отдых. Верь мне, я выполню все. Хоть и знаю, куда устремлены твои мечты. Геда, зачем ты губишь себя?
— Каро, мой Каро! — шепчет женщина. — Да, я перед пропастью, но далеко-далеко я вижу счастливую звезду и слышу зов несказанного, жгучего счастья…
— Я выполню все, — повторяет он, пристально глядя в ее глаза. — Но если погибнет мечта? Если манящая издали Обра вдруг обернется зверем?
