Тревожно, страшно на душе Александра Ивановича.
Неподвижно чужое небо, застыли навсегда странные кляксы морей и горы около. Но измени масштаб — и побережье, ущелья, долины рек сминает вещественное волнение. Вот на равнине мелкие всплески собираются в крупные… Остановил время: теперь здесь горы: На лапах-отрогах «свищи» — беспокойные, излучающие, расплывчатые пятна. Еще ближе к ним в пространстве и во времени — сверхближний план, запредельный, насчет которого подписку давал: мелкая рябь рельефа застывает и вырастает в крупные всплески. Смутные образы наводят в воображении их размытые контуры: не здания ли это со скатами крыш — если не на европейский манер, то на китайский, тибетский, индийский? Не пирамиды ли? Не улицы ли эти темные ровные ущелья?… Но переход на крупный масштаб — и снова все ходуном, нарастает, потом утихает шторм гор; они сникают за секунды-тысячелетия, выравниваются в волнистое плато, а оно опускается в гладь океана.
— Э, надоела! Следующая!
Нажатия клавишей — автомат послушно находит в MB другую «семейную» звезду, подходящий образ планеты около: повисает над кабиной, заслоняя небо, живой, бурлящий, дышащий шар. Нету еще материков и океанов — есть возникновение, уплотнение, набор выразительности. Шаровая волна самоутверждающего действия втягивает в себя пену веществ из окрестной «пустоты».
Синхронизация «кадр-год» — смещаются по боку планеты размытые импрессионистские пятна, их разделяют грубые тени, сочные мазки красок. (Неотразимое впечатление, будто кто-то — сердитый и гениальный — по-крупному набрасывает сюжет будущего мира: здесь выемка для океана, здесь материк, тут водораздельный хребет…) Темп творения замедляется — сближение, проясняются со вкусом вымалеванные детали: речные долины растут в глубь материков плоскими многоветвистыми древами, их дельты, впадая в моря, шевелят протоками, как пальцами; четки и проработаны в полутонах пятна озер и ледников, островов и равнин. Но — перемена режима — все смешалось. Дыхание общепланетных и звездных катаклизмов сотрясает твердь в ритме морского прибоя, меняет облик планеты. И страшно это сходство зыбких, обесцвеченных смещением спектра подробностей с рисунком пены, возникающим на воде после наката волн на пологий берег: рисунок всякий раз определенный, плавно и «закономерно» преобразуется он от колыханий воды, которые объединяют пузырьки в группы, смыкая или разделяя их… Но новая волна все стирает, оставляет после себя иную картину пены, которая преобразуется по новым «законам» — до следующего наката.
Перемены режимов не только от ускоренного до замедленного — от Единства к разнообразию. Перемены, обнажающие нашу связь именно с разнообразием, с мелкими здешними и сиюминутными различиями на глубоком и ровном, огромном и спокойно-мощном.
Просмотрев так с десяток планет, понял Александр Иванович нереальность своих попыток — обнаружить в самом близком и рискованном режиме что-то хоть отдаленно подобное тому, что видел давеча на экране.
Черт знает, сколько персептрон-автомат пересмотрел миров в своих сверхбыстрых поисках, пока снял четко такие кадры: тысячи; сотни тысяч?… Ему с его белковой неповоротливостью это за жизнь не осилить.
«Но ведь кто-то же там есть: возникает, развивается, живет?… Пусть часть от части своей планеты — но живет! Кто? Что? Как?… Что они? И что — мы?…»
Не было теперь для него разных звезд — всюду, во всех Метапульсациях и Галактиках, загоралось и светило, порождало или захватывало планеты Солнце. И не было разных миров — всюду уплотнялась, вращалась, выразительно изменяла облик и жила Земля. И не было разных существ — рождался там, боролся за жизнь, любил, страдал, мечтал, трудился, познавал, заблуждался, покорял природу и покорялся ей, умирал и снова рождался — человек.
Когда у профессиональных убийц нет работы, они убивают друг друга. Критикам надо брать с них пример.
К. Прутков-инженер. Мысль № 169
I
С Корневым что-то делалось… Собственно, со всеми ими что-то делалось, не могло не делаться. Познание мира, познание Меняющейся Вселенной стало их общей индивидуальностью; эта индивидуальность не ладила, а то и боролась с личностью каждого — с обычным, земным, человеческим — с переменным успехом. С Люсей Малютой, например, дважды после подъема в МВ от совершенно пустячных причин происходили истерики — с хохотом, переходящим в рыдания, с бросаньем предметов. Ее отпаивали коньяком и валерьянкой. Валерьян Вениаминович официально запретил ей подъемы.
Александр Иванович был более сильной личностью — и дурил он по-своему, по-корневски. Валерьяну Вениаминовичу со всех сторон жаловались, что он манкирует обязанностями, отказывается вникать даже в те проблемы башни, кои без главного инженера никто решить не в силах; спихивает все на референта Валю (ныне свежезащитившегося кандидата технических наук Валентина Осиповича Синицу), а то и вовсе ставит на бумагах хулиганскую резолюцию: «ДС»,[2] насчет которой с ним уже был серьезный разговор.
Изменилось и его отношение к людям. Раньше Александру Ивановичу нравилось свойской шуткой, репликой, остротой расположить человека к себе; а теперь он, похоже, находил удовольствие в обратном: уязвить, обидеть, оттолкнуть. Только за последние дни он:
— охарактеризовал Б. Б. Мендельзона (в присутствии Б. Б. Мендельзона) как «человека-заблуждение» — в том смысле, что его титул «кандидат физико-математических наук» физики понимают так, что он хороший математик, а математики — что он хороший физик; у ошеломленного Бор Борыча выпала из уст сигара;
— оскорбил Ястребова, свою правую руку по всяческой механике; и человек, который еще мог и хотел работать, ушел на пенсию;
— сказал на НТС Адольфу Карловичу Гутенмахеру, распекая того за косность в решении строительных задач в НПВ, что правильная его фамилия не Гутенмахер, а Гутеннемершлехтенмахер — то есть не «хорошо делающий», а «хорошо берущий и плохо делающий»… и почтенный академик архитектуры третий день носа не кажет в Шар: то ли захворал от огорчения, то ли по примеру Зискинда оформляет куда-то свой перевод; оно, правда, потеря не из больших — но скандально!
В этих выходках наличествовал прежний корневский артистизм, институтские доброхоты разнесли высказывания о Мендельзоне, и Гутенмахере по этажам и отделам. Но было и другое: Александр Иванович будто вымещал на людях какую-то свою обиду.
