В этот же вечер, как раз после обеденного приема пищи к камере Фрэнка Финка подошел служащий полиции, отпер дверь и велел ему идти в дежурку и забрать свои пожитки. Вскоре он стоял перед участком на тротуаре на Керни-стрит среди толпы прохожих, спешащих по своим делам, среди автобусов, сигналящих автомобилей, выкриков рикш. Было холодно. Длинные тени легли перед каждым зданием. Фрэнк Финк какое-то мгновение постоял, а затем стал машинально переходить улицу вместе с другими в зоне перехода. Он подумал о том, что был арестован безо всякой существенной причины, без какой-либо цели и так же безо всякой причины отпущен. Ему ничего не объяснили, просто отдали сверток с одеждой, бумажник, часы, очки, личные вещи и вернулись к своим делам. Пожилой пьяница вывел его на улицу. «Чудо, — подумал он, — это чудо, что меня выпустили. В какой-то мере счастливая случайность. По всем правилам, я уже давно сидел бы на борту самолета, следующего в Германию, на пути к уничтожению». Он все еще не мог поверить ни тому, что его арестовали, ни тому, что его отпустили. Все это казалось нереальным. Он брел мимо закрытых лавок, переступая через всякий мусор, разносимый ветром. «Новая жизнь, — подумал он. — Как будто заново родился после того, как побывал в аду, а теперь очутился в другом аду. Кого же мне благодарить? Может быть помолиться? Хотел бы я все это понять, — сказал он себе, шагая вечерним тротуаром, забитым людьми, мимо неоновых реклам, хлопавших дверей баров на Грант-авеню. — Я хотел бы постичь это. Я должен». Но он знал, что никогда этого не поймет. «Просто радуйся, — подумал он, — и иди дальше». Что- то в мозгу подсказало, что нужно возвращаться к Эду, что он должен разыскать эту мастерскую, спуститься в подвал, продолжить дело, работать руками и не думать, не поднимать головы и не пытаться что-либо понять, всецело отдаться работе и сделать уйму вещей. Он быстро, квартал за кварталом пересек кутавшийся в сумерки город, изо всех сил, как можно быстрее стараясь вернуться к устойчивому, надежному месту, где он был до случившегося, и где все было понятно. Добравшись, он увидел, что Эд Мак-Карти сидит за верстаком и обедает. Два бутерброда, термос с чаем, банан, несколько штук печенья. Фрэнк Финк встал на пороге, стараясь отдышаться. Наконец, Эд услышал его дыхание и повернулся. — Я было подумал, что ты погиб, — сказал он. Он прожевал еду, проглотил прожеванное и откусил еще. Возле верстака стоял включенным небольшой электрокалорифер. Фрэнк подошел к нему и склонился, согревая руки. — Как я рад, что ты вернулся, — сказал Эд. Он дважды хлопнул Фрэнка по спине и вернулся к бутербродам. Он не сказал больше ничего. Единственным звуками были гудение вентилятора калорифера и чавканье Эда. Положив пальто на стул, Фрэнк набрал горсть наполовину завершенных серебряных сегментов и понес их к полировальному станку. Он насадил круг, войлочную шайбу на ось, включил мотор, смазал шерсть полировочным компаундом, надел защитные очки и, усевшись на высокий стул, начал снимать с сегментов, одного за другим, огненную чешую.
Капитан Рудольф Вегенер, теперь уже путешествующий под именем Конрад Гольп, оптовый поставщик медикаментов, смотрел в окно ракетного корабля Люфтганзы. Впереди уже была Европа. «Как быстро, — подумал он. — Мы сделаем посадку на аэродроме Темпельхоф примерно через семь минут. Интересно, чего же я добился?» Он глядел на то, как быстро приближается земля. «Теперь очередь за генералом Тадеки. Что он сможет предпринять на Родных Островах? Мы, по крайней мере, сообщили ему эту информацию. Мы сделали то, что могли. Однако, особых причин для оптимизма нет, — подумал он. — Вероятно, японцы ничего не смогут сделать для того, чтобы изменить курс германской внешней политики. В правительстве у власти Геббельс, и скорее всего, это правительство удержится. После того, как оно укрепит свое положение, оно снова вернется к идее „Одуванчика“. И еще одна важная часть планеты будет уничтожена вместе со всем населением ради сумасшедших идеалов фанатиков. В сущности можно предположить, что они, фашисты, уничтожат всю планету, оставят на ее поверхности лишь один стерильный пепел. Они на это способны: у них есть водородная бомба. Несомненно, в конце концов, они так и сделают. Их образ мышления ведет к этой „Гибели богов“. Возможно, что они даже жаждут этого, активно стремятся к этому фатальному светопреставлению, уничтожению всего на свете. Что же они оставят после себя, этот безумный третий Рейх? Будет ли он причиной конца всей жизни на земле, любого ее проявления, повсюду? И наша планета станет мертвой планетой от наших же собственных рук?» Он не мог в это поверить. «Даже если вся жизнь на нашей планете будет уничтожена, то должна же быть где-то еще другая жизнь, о которой мы просто ничего не знаем. Невозможно, чтобы наш мир был единственным. Должны быть и другие миры, нами незамеченными, в д ругой области пространства, либо даже в другом измерении, и мы просто не в состоянии их постичь. Даже если я не смогу доказать этого, даже если это не логично, я верю в это», — сказал он себе. Громкоговоритель объявил: — Майнен дамен унд геррен, ахтунг, битте. «Мы заходим на посадку, — сказал про себя капитан Вегенер, — я совершенно уверен в том, что меня встретят агенты СД. Вопрос только в том — какую из группировок они будут представлять? Поддерживающую Геббельса или Гейдриха? Допуская, что генерал СС Гейдрих еще живой. Пока я на борту этого корабля, его могли окружить и пристрелить. Все происходит так быстро во время переходного периода в тоталитарном обществе. В фашистской Германии быстро составляются пухлые списки лиц, перед которыми прежде большинство трепетало…» Несколькими минутами позже, когда ракета приземлилась, он встал и двинулся к выходу, держа пальто в руке. Перед ним и позади него были возбужденные быстрым перелетом пассажиры. «Среди них, — размышлял он, — на этот раз нет молодого художника нациста, нет Лотца, который изводил меня своим мировоззрением, уместным только для кретинов». Служащие, облаченные в авиаформу, как заметил Вегенер, такую же как и у самого рейхсмаршала, помогали всем пассажирам спуститься по наклонному трапу на поле аэродрома. Там, у входа в здание аэровокзала, стояла небольшая группа чернорубашечников. «За мной?» Вегенер стал медленно отходить от ракеты. На балконе здания аэровокзала поджидали встречающие мужчины и женщины, многие из них размахивали руками, что-то кричали, особенно детвора. Отделившись от остальных, к нему подошел один из чернорубашечников, немигающий блондин с плоским лицом, со знаками различия морской СС, щелкнул каблуками своих сапог выше колена и отдал честь. — Их битте, мих, цу энтсшульдиген. Зинд зи вихт капитан Рудольф Вегенер, фон дер Абвер? — Извините, — ответил Вегенер. — Я — Конрад Гольп, представитель АГ Хемикалиен по сбыту медикаментов. Он попытался пройти мимо. Двое других чернорубашечников, той же марки, подошли к нему. Теперь рядом с ним были все трое, так что, хотя он и продолжал все также идти в избранном направлении, он уже находился под их полным и действенным попечением. У двоих эсэсовцев под плащами были спрятаны автоматы. — Вы — Вегенер, — сказал один из них, когда они все прошли в здание. Он ничего не ответил. — У нас здесь автомобиль, — продолжил эсэсовец. — Нам велено встретить вашу ракету, связаться с вами и немедленно отвезти к генералу СС Гейдриху, который в настоящее время вместе с Зеппом Дитрихом находится в штабе одной из дивизий СС. В Особенности нас предупредили, чтобы мы не позволили вам подойти к каким-либо лицам из Вермахта или партийного руководства. «Значит меня не пристрелят, — сказал себе Вегенер. — Гейдрих жив, находится в безопасном месте и пытается усилить свои позиции в борьбе против правительства Геббельса. Может быть, правительство Геббельса все-таки падет». Его затолкнули в ожидавший их эсэсовский штабной лимузин фирмы «Даймлер». «Отряда флотских эсэсовцев, неожиданно ночью сменивших охрану рейхсканцелярии вполне достаточно. Тотчас же все полицейские участки Берлина выплюнут вооруженных людей из СД во всех направлениях — прежде всего, чтобы захватить радиостанцию, отключить электропитание, закрыть Темпельхоф. Грохот тяжелых орудий во тьме на главных улицах. Но какое все это имеет значение. Даже если доктор Геббельс свергнут и операция „Одуванчик“ отменена? Они все еще будут существовать эти чернорубашечники, нацистская партия, проекты, если не на востоке, то где-то в другом месте, на Марсе или на Венере. Не удивительно, что мистер Тагоми не смог этого вынести, — подумал он, — ужасной дилеммы нашей жизни. Что бы ни случилось, все будет злом, не имеющим равных. Для чего же тогда бороться? Зачем выбирать, если все альтернативы одинаковы? Очевидно, мы все-таки будем продолжать в том же духе, как и прежде, изо дня в день. В данный момент мы действуем против операции „Одуванчик“. Потом, мы будем бороться за то6 чтобы одолеть полицию. Но мы не можем сделать все сразу, должна быть определенная последовательность, непрекращающийся процесс. Мы сможем воздействовать на исход, только делая выбор перед каждым очередным шагом. Мы можем только надеяться, — подумал он, — и стараться изо всех сил. Где- нибудь, в каком-нибудь другом мире, все совершенно иначе. Дело обстоит лучше: есть ясный выбор между добром и злом. А не эта туманная путаница, которая затрудняет возможность выбора, особенно, когда нет соответственного орудия, с помощью которого можно было бы отделить переплетенные между собой составляющие. У нас совсем не идеальный мир, который нам бы нравился, где легко было бы соблюдать моральные принципы, потому что было бы легко распознать нарушение их. Где каждый мир мог бы безо всяких усилий поступать правильно, так как мог бы легко обнаруживать очевидное». «Даймлер» рванулся вперед. Капитана Вегенера поместили на заднее сидение, где с каждой стороны были чернорубашечники, держа на коленях автоматы. «Предположим, что даже сейчас это какая-то хитрость, — думал Вегенер, ощущая, как лимузин на высокой скорости проносится по берлинским улицам, — что меня везут не к генералу СС Гейдриху, находящемуся в штабе одной из дивизий, а везут меня в какую-нибудь их партийных тюрем, где меня изувечат и в конце концов убьют. Но я сделал выбор: я предпочел вернуться в Германию, избрал рискованный путь, связанный с тем, что меня могут схватить до того, как я доберусь до людей Абвера и окажусь под их защитой. Смерть в любое мгновение — вот единственная дорога, открытая для нас в любой точке. И тем не менее, мы выбираем ее, несмотря на смертельную опасность, либо же мы сдаемся и отступаем на нее умышленно». Он смотрел на проносившиеся мимо берлинские здания. «Мой родной „фольк“, родной народ: мы и я, снова мы вместе». Обратившись к троим эсэсовцам, он сказал: — Как дела в Германии? Есть что-нибудь свеженькое в политической ситуации? Я не был здесь несколько недель, уехал еще до смерти Бормана. Естественно, истерические толпы поддерживают маленького доктора, — ответил сидевший справа он него эсэсовец. — Именно толпа и вознесла его на пост канцлера. Однако, не очень-то похоже на то, что когда возобладают более трезвомыслящие, они захотят поддерживать ничтожество и демагога, который и держится-то только тем, что разжигает массы своим враньем и заклинаниями. — Понимаю, — сказал Вегенер. «Все продолжается, — подумал он, — междоусобица. Вероятно, именно в этом — семена будущего. Они в конце концов пожрут друг друга, оставив остальных здесь и там в этом мире, все еще в живых. Нас достаточно, что бы еще раз отстроиться, надеяться и жить своими немногочисленными, маленькими стремлениями».
