Желающий проявить себя в условиях стены не может этого сделать. Ибо нет его воли. Она отнята. Нечего проявлять. И человеку, сведя его к совокупности чего-то внешнего, дают чужую волю и диктуют: выдавай ее за свою. Личность — не захочет выдавать. И скажет: «Эх, господа, какая уж тут своя воля будет», когда дело доходит до таблички и до арифметики, когда будет одно только дважды два четыре в ходу? Дважды два и без моей воли четыре будет. Такая ли своя воля бывает!» [5, 117].
В этих условиях человек уходит от деятельности, становится пассивным. «Конец концов, господа: лучше ничего не делатьЕ Лучше сознательная инерция! Итак, да здравствует подполье! Я хоть и сказал, что завидую нормальному человеку до последней желчи, но на таких условиях, в каких я вижу его, не хочу им быть (хотя все-таки не перестану ему завидовать. Нет, нет, подполье во всяком случае выгоднее!). Там по крайней мере можно... Эх! да ведь я и тут вру! Вру, потому что сам знаю, как дважды два, что вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не найду! К черту подполье!» [5, 121].
Предпочел бы иное, вне стены лежащее. Но если я таков, убежден в господстве закономерностей, то иного для меня нет. Останутся лишь вопросы для себя. Но и их не будет. Наука все вычислит за человека и тем самым искоренит вопросы. И будет в обществу спокойствие. Одни будут сидеть в «подполье» и терять свою личность. Другие, личности никогда не имевшие, будут усердно трудиться, то ли по-глупому бескорыстно, то ли по-хитрому корыстно.
Герой показался таким, как тот, что ушел в подполье. Но он лишь показался таким. Но не был. Он, повторяю, сыграл роль живущего по теории стены.
Подпольщик как-то сказал: «Господа, меня мучат вопросы» разрешите их мне» [5, 117]. Его личность не уничтожена. У него есть вопросы. Он их ставит. Сторонники стены до ответа не снизошли, ибо не привыкли к строптивости придерживающихся теории. Но он пристает: «Уничтожьте мои желания, сотрите мои идеалы, покажите мне что-нибудь лучше, и я за вами пойду. Вы, пожалуй, скажете, что не стоит и связываться; но в таком случае ведь и я вам могу тем же ответить. Мы рассуждаем серьезно; а не хотите меня удостоить вашим вниманием, так ведь кланяться не буду. У меня есть подполье» [5, 120]. Ваш идеал меня не устраивает. Не хотите показать лучшее (видимо, потому, что показано уже все), не хотите обращать на меня внимание — не надо.Но пока вы господствуете, с вашей философией, я — лучше в подполье, чем с вами. И герой отказывается носить кирпичи на строительство «хрустального дворца». Да еще и иронизирует над сторонниками стены, неспособными ответить на его вопросы: «А, впрочем, знаете что: я убежден, что нашего брата подпольного нужно в узде держать. Он хоть и способен молча в подполье сорок лет просидеть, но уж коль выйдет на свет да прорвется, так уж говорит, говорит, говорит...» [5, 121].
А говорит-то все о том, что не смирился он, что он остался собою. И уже тем опровергает мысль о зависимости человека от стены и об истинности теории стены вообще. Опровергает теорию, зовущую к «хрустальному дворцу», а попутно упрощающую действительность, жизнь. Теория строится на чистой логистике и она не верна.
Но сами теоретики этого не видят. Пристрастие к своей теории мешает объективно взглянуть на нее и на окружающую жизнь. Сравнение не делается. И парадоксалист говорит: «Да оглянитесь кругом: кровь рекою льется, да еще развеселым таким образом, точно шампанское. Вот вам все наше девятнадцатое столетие...» [5, 112].
Туда ли идет мир, к хрусталю ли, о котором вы постоянно говорите? Оглянитесь на свою теорию, снимите с глаз шоры. Все это говорит парадоксалист теоретикам стены.
И тут вспоминаются его слова: «...я крепко убежден, что не только очень много сознания, но даже и всякое сознание болезнь» [5, 102]. Болезнью называется сознание, не учитывающее всей сложности человека и создающее поэтому теорию среды.
Сам парадоксалист, еще раз повторяю, не придерживается теории стены. Он лишь играет роль личности, стремящейся к потере себя. На деле он личность, целостная личность. И никогда не согласится с теорией, так низко ставящей человека. Он противопоставляет теории среды свою теорию личности.
Есть ли у вас закономерности, сводящие мою волю на нет, или их нет, меня это не касается. Я поступлю вопреки стене, вопреки закономерностям. И тем самым докажу неверность вашей теории. Мой факт вне вашей теории. А если хоть один факт теории противоречит, то это уже не теория, а всего лишь гипотеза. И парадоксалист показывает, что это и есть гипотеза. Он показывает, что человек будет активен, но не по законам стены, не в пользу ее укрепления, а во имя ее разрушения.
Начинает герой с малого. Он размышляет о том, что если кто-нибудь меня ударил, то я не могу его даже простить, так как ударил-то он не по своей воле, а по законам природы, неосознанно, а к законам природы категории «прощать», «не прощать» не подходят. Все это я, допустим, понимаю, но не могу и успокоиться, «потому что хоть и законы природы, а все-таки обидно». [5, 103]
Дальше — больше. И вот уже новое, более широкое и категоричное утверждение: «Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся! Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило» [5, 105 — 106]. По выраженному в последних строках как будто и живет парадоксалист. Сил нет, но не примирился. Можно толковать традиционно — своеволие. А можно иначе — защита своего достоинства.
По теории стены люди действуют по своей выгоде, причем по выгоде, понимаемой очень узко, по материальной выгоде. На это подпольщик говорит: «Что же делать с миллионами фактов, свидетельствующих о том, что люди зазнамо, т. е. вполне понимая свои настоящие выгоды, оставляли их на второй план и бросались на другую дорогу, на риск, на авось, никем и ничем не принуждаемые к тому, а как будто именно только не желая указанной дороги, и упрямо, своевольно пробивали другую, трудную, нелепую, отыскивая ее чуть не в потемках. Ведь, значит, им действительно это упрямство и своеволие было приятнее всякой выгоды...» [5, 110].
Правильная критика. Нельзя отрицать личностное в человеке.
Подпольщик понимает и саму выгоду не так упрощенно: «А что если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного. А если так, если только может быть этот случай, то все правило прахом пошло» [55, 110]. Здесь совсем другая установка. Человек может пожелать не «иметь», а «быть».
