Проблема смысла жизни поставлена Достоевским очень крупно. Нельзя требовать от писателя полного ответа на такую проблему, такой ответ способна будет дать лишь вся история человечества к моменту ее завершения. Но он уже будет тогда не нужен. Так устроен мир. Ответы на этапах промежуточных могут быть лишь приблизительные.
Вряд ли существует какой-то смысл человеческого существования вообще, кем-то человечеству предписанный. Жизнь есть просто данное, просто факт, и как таковая, как факт, смысла лишена. Но каждый человек наполняет свою жизнь своим смыслом. Человечество, если оно хочет существовать, заинтересовано в том, чтобы этот смысл каждый видел в высоком, а не в низком.
Достоевский видит этот смысл в сохранении человеческой личности во всех ее аспектах, в способности противостоять безличности, как бы широко ни распространилась последняя. И только преобладание таким образом понимаемого смысла жизни позволит существовать человеческой общности. Иное ставит общность на грань катастрофы. Но, к сожалению, не все это понимают и не все это. сопереживают.
Достоевский заострил внимание на полярных жизненных ориентациях. Но в жизни — не все на полюсах. Есть и что-то промежуточное. В том числе и в произведениях писателя. Так, между «быть» и «иметь» находятся Лебезятников, Мармеладов, Лебедев, Степан Верховенский. У каждого из них есть что-то преобладающее, но оно проясняется, если вопрос поставить, как говорят, «у стены».
Некоторые желают «иметь» ради того, чтоб «быть». Если это «иметь» для другого (сестра Раскольникова), то «быть» достижимо. Если же для себя (Ганя Иволгин), то плен «иметь» будет жесткий. И личностью при этом уже не стать.
В среде безличностей само по себе «имение» порою преломляется как «бытие». Собственник или человек, обладающий властью, воспринимаются личностями. Обман. На деле такой человек только кажется личностью. Ни один герой Достоевского не стал личностью через «имение». Казались многие.
Проблема «быть и казаться» поставлена писателем очень четко. Одни хотят «казаться» лучше, другие хуже, чем они есть. Те, кто хочет «казаться» хуже, думают, что такими-то они и выглядят лучше. Они в плену вывихнутых ценностей.
Перед многими главными героями не стоит проблема «казаться». Трудно представить Раскольникова, Мышкина, занятых этим вопросом. Но, положим, Валковский, Анна Версилова, Смердяков стараются именно «казаться». Это безличности. Личности нет дела до внешнего. Она выше этого. Безличность нуждается в «парике», скрывающем ее «лысую голову». Скрывают не только внешнюю, но и (чаще всего) внутреннюю «лысину».
Но есть у Достоевского герои, желающие «казаться» хуже, чем они есть, и не находящиеся в плену вывихнутости. Их не понимают и считают за тех, кем бы они хотели «казаться». Не укладывается в мозгу воспринимающих, что кто-то способен надеть парик лысого на густую шевелюру. Но у Достоевского такой герой есть. Это парадоксалист, герой «Записок из подполья».
Он выдает себя за человека низкого, за безличность. Таким и восприняла его критика, создавшая стереотип.
Злой, желчный, непоследовательный, развратный, ненавистник, грубиян, подлец, деспот, индивидуалист, бездеятельный. Все это было брошено в парадоксалиста. Да и сам автор писал: «...в романе надо героя, а тут нарочно собраны все черты для антигероя» [5, 178].
Автор, однако, иронизировал, как и его герой. Иронии не поняли. Герою и автору досталось.
На самом деле герой весьма привлекателен. Прежде всего тем, что не боится сказать о себе плохо. Такое — редкость. Парадоксалист — это личность. Наделенная сократовской иронией.
Герой лишь кажется желчным ненавистником. Вот он высказал мысль о ненависти к Лизе, но тут же, в духе «ослабления тезиса» добавил: «Впрочем, я не очень уж так ее ненавидел...» [5, 176]. Далее, как в случае с Голядкиным, могли быть дальнейшие ослабления. Но автор знал меру. Герой не ненавистник. Фактически он остро ненавидит в жизни лишь то, чего не может принять любой нормальный человек, обладающий личностью: теорию и практику ущемления личности.
Герой непоследователен и противоречив. Но противоречивость его суждений не есть путаница, а есть проявление способности размышлять, анализировать.
Парадоксалист говорит о своей развратности и низости. Но «грязнейшими, смешнейшими, ужаснейшими» минутами своей жизни он считает время обеда с «товарищами». Минуты эти не из возвышенных, но если они, с его точки зрения, грязнейшие, то такой человек не так уж плох.
Подпольщик низко ценит человека? Просто называет вещи своими именами. Слишком часто? Но его ли в этом вина?
Он зол, груб, подл? На деле не так. Подличает и подлизывается в «Записках из подполья» не он, а Ферфичкин. Конечно, не подличать не такая уж абсолютная положительная ценность. Элементарно. Но во времена подлости и подлизывания — и это ценность. Он «злобно усмехнулся» вслед уходящей Лизе. Но тут же добавлено: «...впрочем, насильно, для приличия, и отворотился от ее взгляда» [5, 176]. Конечно, тут своеобразное понимание приличия. Но все же зло-то есть кажимость, а не суть.
Герой амбициозен? Без сомнения. Но в основе его амбиции — не стремление стать над другими, а защитить себя.
Он деспот? Совсем нет. Когда он говорил о том, что хотел подчинить себе своего друга, то имел в виду своеобразное подчинение. Он просто развил в «ем чувство личности, поднял друга до себя. До своего индивидуализма.
Парадоксалист индивидуалистичен? Бесспорно. Но это индивидуализм личности, на которую посягают. Не надо забывать, что ему противостоит более сильное, чем он, общество, где зачастую господствует безличность. Этот индивидуалист не хочет войти в лжеколлектив безличных своих «товарищей». Их коллективизм есть коллективизм пауков в банке. Индивидуализм героя совсем не тот, что, положим, у Валковского. Он и есть средство защиты от валковских. Не победил и ушел в «подполье». А мог бы в услужение валковским или в кабак. В «подполье»-то - — благороднее, да и для общества выгоднее: не обезличивает других и не оскорбляет общество, поводя перед ним сизым от алкоголя носом. Разрыв с таким «коллективом» — показатель личности.
Герой бездеятелен? Отчасти да. Но он не против деятельности вообще, а лишь против неосмысленной деятельности. Осмысленную он принимает. Создает теорию — это уже деятельность.
Доволен, что считают лентяем? Верно. Но не тем доволен, что лентяем, а тем, что считают. Это стремление быть хоть чем-то определенным. «Вопрос: кто такой? Ответ: лентяй; да ведь это преприятно было бы слышать о себе. Значит, положительно определен, значит, есть что сказать обо мне. «Лентяй!» — да ведь это званье и назначенье, это карьера-с» i[5, 109].
