Но после того император поддался на уговоры Бертрана (тот какое-то время наивно считал, будто Пёнтковский является тайным эмиссаром бонапартистов и привез из Европы секретные письма) и принял поляка, который "наплел ему множество сказок".
Вскоре после того Гурго тоже демаскировал Пёнтковского. Событие имело место во время завтрака у госпожи Скелтон, жены вице-губернатора острова. Присутствовавший там губернатор, адмирал Кокберн, в какой-то момент начал выпытывать поляка о прохождении его карьеры, когда же заметил, что ответы Пёнтковского вызывают удивление на лице Гурго, обратился к генералу:
- Неужто вы не видели мистера Пёнтковского в армии?
- Никогда! - ответил Гурго и сразу же начал выпытывать поляка более тщательно:
- В какой части вы служили?
- У Тильмана.
- Как звали командующего армией?
- Не помню хорошо, кажется, Лористон.
- Где вы были во время осады Смоленска?
- Далеко впереди... этой осадой командовал Домбровский.
- Вы совершенно ошибаетесь! - воскликнул Гурго.
Если принять, что подобный разговор и вправду состоялся9, то следовало бы признать, что Пёнтковский не "ошибался", но просто лгал, причем, лгал совершенно неумело, ведь всякий, кто каким-либо образом имел тогда дело с кампанией 1812 года, обязан был знать, что дивизия генерала Домбровского не приняла участия в походе на Москву, следовательно, под Смоленском ее просто не могло быть.
После этой беседы от Пёнтковского потребовали предъявить офицерскую книжку. Здесь не фигурировал Смоленск, что имело ничтожное значение относительно того факта, что сам документ был выдан пост фактум лишь в 1815 году после того - как рассказывал сам Пёнтковский - как произошла потеря оригинальных документов в Каннах. Следовательно, эти бумаги никакой ценности не имели.
Были ли сделаны из этого какие-то выводы? Никаких. Пёнтковский столь горячо рассказывал о своей любви к Наполеону и о том, как в Англии перевернул небо и землю, чтобы получить возможность попасть на остров Святой Елены и "жить рядом с императором, спать у его дверей и умереть на его могиле", что это тронуло даже самые жестокие сердца в свите Бонапарте. Когда же маршал двора Бертран вспомнил Пёнтковского по Эльбе, а другие по Плимуту, как он устраивал скандалы и умолял англичан разрешить ему сопровождать Наполеона, недоверие постепенно начало таять, уступая место теплой снисходительности. В частности, благородный Бертран и даже Гурго дарили поляка симпатией и окружали опекой. Все они, а также и сам император, быстро поняли, что имеют дело с безвредным мифоманом, слабость которого состоит в том, чтобы похвастаться и блеснуть, мотором же его действий всегда остается слепая влюбленность в "бога войны", и что этот глуповатый романтик ничьим шпионом быть не может.
Этого не поняли лишь французские историки.
7
Французские историки, занимающиеся Святой Еленой (Мессон, Ленотр, Мартино, Обри, Ганьер и др.) лишь на основании того факта, что Пёнтковский получил разрешение присоединиться к свите Наполеона на острове, хотя иные просящие об этом у англичан офицеры (в том числе и Шульц) получили отказ, а также, основываясь на упомянутой беседе за столом у госпожи Скелтон и начальных подозрениях святоеленских спутников императора - посчитали Пёнтковского британским агентом, введенным в окружение "бога войны". Мессон написал откровенно: "На остров его прислали английские министры". Мессон был слишком интеллигентным историком, чтобы - не имея никаких доказательств (поскольку никаких таковых и не существует) - утверждать, что Пёнтковский был английским шпионом. Он все устроил по-другому, весьма "остроумно"; спросил: "Был ли Пёнтковский шпионом?", после чего прибавил процитированное выше мнение. Другие, пользуясь Мессоном, уже не стеснялись и отказались от этого неудобного "ли" и вопросительного знака.
Предположим, что они правы, что Пёнтковский на содержании Лондона, после чего подобьем факты, прекрасно известные авторам гипотезы. Итак, этот ас британской разведки (ведь на Святую Елену не послали бы первого встречного) служит вначале на Эльбе в качестве простого солдата, затем устраивает дикие сцены в Плимуте, после чего еще более унижается и заядло умоляет, чтобы его послали на остров, но борт "Нортумберленда" его не пускают, хотя это выглядело бы гораздо естественней, чем последующий его приезд. Тот же самый "английский шпион" будет впоследствии - как мы это еще увидим - резко протестовать против английской тирании, за что в приказном порядке будет с острова выдворен! Все это натянуто даже на первый взгляд, и следует решить - либо тогдашней английской разведкой руководили люди совершенно уже глупые, либо же все измышления историков с берегов Сены являются просто непристойными. Иной альтернативы просто нет.
Обвиняя французов в измышлениях, будто Пёнтковский был агентом Лондона, нельзя указывать на то, будто они не воспользовались доказательствами или же проигнорировали их полнейшее отсутствие. История шпионской деятельности как раз и отличается тем, что, как правило, отдельные ее главы покрыты более или менее плотным покровом тайны. Так что абсолютно естественным является то, что желающие расшифровать все эти делишки, хочешь - не хочешь, обязаны оперировать гипотезами, основанными на косвенных предпосылках. Впрочем, я и сам выдвинул гипотезу о шпионской деятельности девицы Ленорман. Вот только в случае "Сивиллы из предместья Сен-Жермен" предпосылки эти (в том числе, полицейские рапорты) были столь однозначными, что гипотеза рождалась сама собой. Если же говорить о Пёнтковском, единственной предпосылкой - если не считать уж слишком быстрого получения разрешения отъезда на Святую Елену - являлся факт, что человек этот был вралем. Французские историки, закрывая глаза на все, что противоречило их гипотезе, посчитали упомянутый факт достаточным, чтобы бросить на поляка столь тяжкое обвинение, да к тому же еще признали его соответствующим логике.
Что же можно им ответить и как, если даже исторические факты их не убедили, так что вместо них они предпочли инсинуации?10 Скорее всего, лучше будет ответить им словами француза: "Да, вы правы. Вы все правы. Логика может доказать все, что только угодно. Прав даже тот, кто сваливает на горбунов ответственность за все несчастья в мире. Если мы объявим войну горбунам, то весьма скоро сделаемся ее рьяными поборниками. Мы будем требовать мести за все преступления горбунов. Ведь горбатые люди наверняка подобные преступления совершают" (А. де Сент-Экзюпери).
8
Несмотря на недружелюбную поначалу атмосферу, Пёнтковский быстро акклиматизировался в Лонгвуд, и хотя первые дни ему еще ставили палки в колеса, устроился так, что ему хватало всего. Уже по одному этому можно было узнать, что он истинный поляк. Здесь вспоминается заметка из "Дневника" Марии Домбровской об одном из немецких концентрационном лагере, в который привезли новую партию пленных. Комендант лагеря сказал тогда своим подчиненным:
