Они ответили: «Есть СЭР Офицер Друг Сэр!»
Лицо у Люка было расстроенное.
– Убивать трудно, Марк?
– Таких тварей, как крабы и омары, – нет. Или червей, жуков и всякую другую мелочь.
– А большого ты никого не убивал?
– Нет, – резко ответил Марк. – И хватит об этом! – Он встряхнул пласс и сложил его. – Хочешь помочь? Отнеси в дом и повесь на перилах задней веранды.
– Я бы не смог никого убить. Даже комара. Я их просто отгоняю.
– Ну и отлично. Только не отгоняй в мою сторону. – Марк направился назад к яме, и Люк поплелся за ним. Адриена с помощью Дугги и Каролины собирала корзины из-под крабов, вилы, которыми мальчики сбрасывали водоросли, и все прочее.
– Марко, а если бы за тобой погналась акула, ты бы мог ее убить? – спросил Люк.
– Не знаю. Акулы жуткие чудища. Джо Каналетто рассказывал, что если отрубить у акулы голову, голова все равно может тебя укусить.
Люк вздрогнул.
– Тут ведь водятся акулы, так все говорят. Я больше не стану купаться в океане. Никогда!
– Тебе нечего бояться. Только пользуйся ультразрением и, если увидишь акулу, просто скажи ей: «Я не съедобный. Убирайся!»
– Но это же не помогло четырем оперантам, которые пропали, – с сомнением заметил Люк.
– Они купались в одиночку и, наверное, не обращали внимания ни на что вокруг. А теперь марш домой и повесь пласс.
Он смотрел, как мальчик, такой худенький в плавках, заковылял к дому. Люк станет сильным по достижении половой зрелости, когда его тело будет наконец полностью восстановлено в регенванне. И хотя его метаспособности, по оценке, достигали уровня Великого Магистра, он все еще практически не мог ими пользоваться. То, что ему пришлось перенести в раннем детстве, превратило его в метапсихического калеку. Марк вдруг спросил себя, а не случится ли то же и с Джеком, если его генетические дефекты не поддадутся терапии.
– Помоги мне унести мешки из-под водорослей, – окликнула его Адриена.
– Ладно, – ответил Марк. Два других повара уже ушли с вилами и пустыми корзинами. Над песчаной горкой курился пар, и молодая чайка поклевывала обрывки водорослей. Адриена мешком смахивала песок и птичий помет со столов.
– Нам осталось только отнести эти мешки к насосу и выстирать их, а тогда мы свободны, пока тут все не испечется.
– Согласен! – сказал Марк, собрал свою долю осклизлых джутовых мешков, и они зашагали по низким пологим дюнам к огромному серо-белому дому. На длинной передней веранде сидели взрослые, и перед тем как Марк с Адриеной завернули за угол туда, где на бетонной плите был укреплен старый насос, Тереза помахала им, а Джек сказал: «Привет!»
На заднем дворе, уже погрузившемся в тень, потому что солнце клонилось к западу, слышался смех, и они увидели за деревьями убегающих Дугги и Каролину. Каролина несла одеяла. Марк нахмурился.
– Ну, во всяком случае, мы знаем, чем они займутся в свободные часы.
Он ухватил выкрашенную красной краской железную ручку насоса и начал качать.
– Они влюблены, – ответила Адриена, выворачивая мешок наизнанку и подставляя его под струю. – Уже все лето. Неужели ты не замечал? А мы все знаем.
– Дураки несчастные.
– А по-моему, это прекрасно. Им обоим по шестнадцать, и, значит, у них есть полное право любить друг друга…
Марк презрительно фыркнул.
– Использовать друг друга, хочешь ты сказать. Любовь! Биология, и ничего больше. Один набор слишком активных подростковых гонад взывает к другому, порождая дерьмовые эмоциональные сложности и горести на пути к продолжению рода.
– Человеческая любовь, – объявила Адриена, выжимая мешок, – благородна и священна. Так утверждают все философы.
– Священна? Не больше чем пописать! Если хочешь знать, Адди, так, на мой взгляд, секс – это сплошное занудство и зряшная трата времени. Только вспомни, сколько знаменитых людей – и притом умных! – на протяжении истории вели себя как последние идиоты из-за секса: Мария Стюарт, Генрих Восьмой, Оскар Уайльд, Джон Кеннеди, доктор Луиза Рандаццо! Не говоря уж о миллионах миллионов мужчин и женщин, которые губили себя или ничего в жизни не добивались, потому что гонялись за представителями другого пола, или растили одного чертова ребеночка за другим, или работали как лошади, чтобы прокормить всех детей, народившихся из-за того, что мужу нужно было лапать свою жену… Человечеству было бы куда лучше, если бы нас всех стряпали в ретортах, как зародышей, которых выращивают для заселения колонизируемых планет.
Адриена выпрямилась и смерила его яростным взглядом. На ней был дурацкий поварской колпак, темные волосы слиплись от пота, лицо обгорело на солнце, и нос слегка облупился.
– Вот, значит, чему вас учат в Дартмуте?
– Нет, – ехидно ответил Марк. – Я сам это вычислил, наблюдая и рассуждая. А чему учат вас, математиков, в Технологическом? Как стать благородными и священными секс-бомбами?
– Ты шутишь! – Адриена встала в позу и запела:
Три-та-тута, три-та-тута!
Девочки из Института.
Мы не ломаемся
И не вляпаемся!
Мальчикам даем от ворот поворот!
Марк взвыл от смеха, изо всех сил нажал на ручку, подставил ладонь под струю и окатил Адриену водой. Она взвизгнула и хлопнула его мокрым мешком.
– Боже мой! – протянула она. – Какие мы с тобой замечательные образчики высшей метапсихической формы жизни! – Она бросила мешок и шагнула к Марку. – Я некрасивая, а ты красавец. Нам по четырнадцать, и мы никогда не целовались… Марко, давай попробуем.
– Черт! Нет.
Она смеялась, но в глазах у нее пряталось что-то еще.
– Взгляни на это, – сказала она небрежно, – как на эмпирическое упражнение. Или ты боишься проверить экспериментально свою антисексуальную гипотезу?
Он перестал улыбаться. Его эмоции были забаррикадированы, а серые глаза стали гранитными. Внезапно он сжал ее голову мокрыми ладонями и нагнулся к ее запрокинутому лицу. Их губы встретились: ее похолодели от страха и собственной смелости, его были теплыми, слегка полуоткрытыми. Глаза они не закрыли, и она почувствовала, что тает, когда его язык мягко проскользнул между ее губами, а затем сильно нажал. Словно она попробовала душистый мед, а потом пряный мускус, а затем дразнящую кислоту яблока, такую пьянящую, что у нее закружилась голова и исчезли все тщательно сплетенные психоэкраны, за которыми она старательно пряталась, когда оказывалась рядом с ним. Глаза у нее закрылись, а по телу разлилась сладкая чудесная боль, но она по-прежнему видела Марка и знала, что он видит ее, и внешне, и внутренне – всю. И понимает ее.
Потом они неловко отступили друг от друга, все еще в своих дурацких фартуках, босые, с руками и ногами, облепленными песком, слизью водорослей и обломками кукурузных стеблей. Он улыбался своей сводящей с ума чуть кривой улыбкой, а его сознание оставалось непроницаемым, как всегда.
