Через две недели она настолько ослабела, что не могла ходить. Зато теперь она могла сидеть без всяких дум, без всяких размышлений, и приборы не улавливали никаких волн, исходящих от ее головы. Наконец, слабость дошла до такого предела, что узница не могла держаться на стуле; однажды она медленно сползла с него и растянулась на полу в полузабытье… Когда же она открыла отяжелевшие веки, перед нею стоял Макс Куинслей. Ни удивления, ни возмущения не выказала она. Глаза равнодушно скользили по фигуре наклонившегося к ней ненавистного человека.
Куинслей несколько минут молча рассматривал распростертую перед ним жертву его необузданного чувства.
— Мне жаль вас, — прошептал он едва слышно, — очень жаль. Я не представлял себе, что вы находитесь в таком положении.
Это была ложь — строгий режим был установлен по его приказанию. Он хотел довести заключенную до такого состояния, чтобы потом она считала его своим благодетелем за всякий пустяк, сделанный им для смягчения ее участи.
— Я прикажу перевести вас в другое помещение. Тюремный режим будет отменен. С помощью врача вы быстро вернете себе силы, бедное дитя. — Сказав это, Макс хотел дотронуться кончиком пальца до ее волос; она попробовала уклониться от этой ласки и тяжело рухнула головой на пол.
Куинслей оставил комнату. Через несколько минут мадам Гаро перенесли на носилках в другое здание. Здесь комнаты мало напоминали тюремные камеры. Только большое окно, выходящее в сад с голыми деревьями, имело железную решетку. Имелась самая необходимая, но удобная мебель. Кроватью можно было пользоваться во всякое время. Врач посещал Анжелику ежедневно, она не сопротивлялась введению в вены разных лекарств. Выздоровление шло быстро. С каждым днем она чувствовала, как сильно действовало на нее влияние внушителя. Казалось неестественным, чтобы она, перенесшая столько страданий, почти забыла о них в несколько дней. Казалось нелепым, чтобы она, ненавидящая Макса, теперь все чаще и чаще возвращалась к мысли о нем и не чувствовала при этом никакого отвращения, никакой злобы к нему. Наоборот, в ней все более укреплялось убеждение, что без помощи всесильного правителя она, наверное, погибла бы, и что все улучшения в ее быте допускаются только благодаря его расположению. Вначале она пробовала противиться, она повторяла себе: «я ненавижу его, и всегда буду ненавидеть», но потом перестала так думать. Когда же она настолько окрепла, что могла ходить, ей было разрешено гулять в саду, пользоваться библиотекой и расположенной рядом с ней лабораторией.
Каждый день приносил ей новый сюрприз, явно обличающий заботливость и нежность к ней Макса Куинслея. Он прислал ей целый набор платьев и белья. Он не забыл подарить ей все, в чем она нуждалась, он снабжал ее интересными, весьма искусно подобранными романами, которые заставляли ее отвлекаться от тяжелого одиночества, прислал все необходимое для занятий живописью. Анжелика устроила себе мастерскую в пустой лаборатории. Вообще весь небольшой флигель здания был пустынен, и мадам Гаро чувствовала бы себя совершенно свободной, если бы не постоянное присутствие стража в передней и часового в саду, под окном. Между первым и вторым завтраком она рисовала, затем гуляла часа два-три в саду и на площадке между скал, потом отдыхала до обеда; вечером долго читала книги и, наконец, ложилась спать. Жизнь однообразная, но мадам Гаро не тосковала, пребывала в хорошем, ровном расположении духа, которого давно уже не испытывала.
Однажды, оторвавшись от картины, которую она писала, она стала прохаживаться по лаборатории. Почему-то ее заинтересовали предметы, висящие на стенах и поставленные на длинных деревянных полках. Она с любопытством рассматривала их.
«Наверное, бедный Леон жил в этом флигеле и работал? Не может быть, чтобы в такой маленькой стране было две тюрьмы! Для какой цели была построена здесь лаборатория?» — думала она. Ей показалось очень странным, что ранее ее не занимал этот вопрос. Да, под каким сильным влиянием внушителей она находится: прежнее уплывает от нее, она видит прошлое, как в тумане!
Большой термостат привлек ее внимание. Дверца открылась с трудом. Там был свален всякий хлам. Лишь в глубине торчали папки с таблицами да какие-то бумаги.
«Боже мой! Это почерк Леона! « — воскликнула она, всмотревшись, и трепетными руками извлекла тетрадь, исписанную острым, энергичным, но неровным почерком.
Это было похоже на дневник. Соображения об опытах, цифры, вычисления, заметки, показывающие, какая масса идей волновала гениальную голову ученого. Немного о текущей жизни, упреки Куинслею. Короткие строки о страстном желании возвратиться во Францию, воспоминания о родине, о Париже, о политической и общественной деятельности. И ни одного упоминания о ней, о покинутой одинокой женщине, которая десять лет ждала бесследно исчезнувшего мужа!
Задыхаясь от волнения, она пробежала всю тетрадь, от начала до конца, и уже потом, боясь что-нибудь пропустить, внимательно прочла снова. Нет, Леон не думал о ней. Ему была дорога Франция, ему было дорого все, к чему он привык, но ее он забыл! Он не думал о ней. А она принесла ему в жертву свою молодость! В то время, как он этого совершенно не заслуживал! Прав Куинслей: нельзя создавать себе мираж и ради него губить жизнь.
Волнение, вызванное чтением дневника, улеглось. Вечером, читая занимательный французский роман, она испытывала острое желание вознаградить себя за напрасно проведенные в ожидании возвращения Леона годы.
Ей казалось, что каждый день уносит у нее то, чего она не сможет никогда вернуть. А внушители втолковывали ей: «Не отталкивай счастья, которое тебе предназначено. Макс Куинслей — замечательный человек, такого не знала земля. Он завоюет весь мир. Ты одна можешь ему помочь в этом. Он, сильный, нуждается в тебе, слабой. Все лавры, всю свою славу он сложит к твоим ногам. Ты увидишь то, чего не видела ни одна из смертных женщин! «
Мадам Гаро закрыла глаза, и ей представилась пестрая картина: цветы, краски, движения, трубные звуки, что-то не вполне оформленное, но захватывающее, призывное, непреоборимое.
Пушистый снег шел все утро, а затем горячее солнце быстро растопило белый покров, шумливые ручейки побежали по небольшому плато, чтобы соединиться в один мощный поток, уносящийся вдоль дороги, по ущелью, в Главную долину.
Мадам Гаро стояла у ограды из колючей проволоки и смотрела вдаль. Там, на фоне осенних лугов, неясно вырисовывались поселки, тонкая линия железнодорожной насыпи. Воздух был так чист, что различалось то, что обыкновенно терялось в тумане. На душе было празднично, весело. В ушах слегка шумело, перед глазами плыли какие-то прозрачные, блестящие шарики, как будто воздух сделался доступен зрению. Где-то звенел электрический звонок; ясный звук автомобильного рожка прозвучал в ущелье, будя многоголосое эхо.
