Вернувшись взглядом к прибору, он едва не уронил кувалду на ногу: энцефалограф оказался разбитым. Он был так изуродован, как будто побывал под бульдозером. Учинить такое Окурошев был не способен, колоти он по несчастному прибору хоть неделю кряду.
Ладонь у Окурошева вспотела, и кувалда все-таки выскользнула, однако упала не на ногу, а рядом.
Очухался молодой аспирант лишь в двести восьмой комнате. К действительности вернул его нежный голосок Светы:
— Как, уже? Вот и молодец. А еще философию тут разводил. Дела-то раз плюнуть, на пять минут. Ладно, сейчас отрежем тебе тортика и чайку нальем. За работу… Кувалду-то зачем принес? Отнеси обратно. И красочку с нее сбей.
Окурошев едва понимал, о чем так ласково говорит Света, но, услышав про краску, вздрогнул и поднес кувалду к глазам: било ее облепили кусочки краски, еще совсем недавно покрывавшей корпус импортного прибора.
На следующее утро Бориса Матвеевича ждал новый сюрприз: машинописные экземпляры двух статей, одной — для «Физиологического журнала», другой — для «Журнала высшей нервной деятельности». Казалось, покровитель-инкогнито обладает недюжинным талантом чтения мыслей на расстоянии: ужиная накануне, Борис Матвеевич мимолетно вспомнил о своих творческих замыслах и помечтал о паре публикаций — давненько их не было у него. Поужинав, Борис Матвеевич отложил свои мечтания на утро и включил телевизор: начинался мировой чемпионат по футболу.
Ночь миновала — и мечта Бориса Матвеевича втихомолку стала явью. Готовые к публикации статьи объявились к приходу автора посреди его рабочего стола. Борис Матвеевич принял новый подарок безо всякого испуга, почти не удивившись: так находят в почтовом ящике чужое письмо, попавшее туда по ошибке почтальона. Борис Матвеевич удобно устроился в кресле и за пять минут перебрал все возможные решения загадки.
Это явление, а именно спокойная реакция на чудеса, зачастившие в институт, требует особого разговора. Все свидетели этих чудес, с которыми удалось встретиться и поговорить, искренне изумлялись своей тогдашней невозмутимости. Поначалу случались и удивление, и недоумение, и бессонные ночи, а подчас и едва не обмороки… Но однажды наступало утро, когда всякое удивление разом пропадало и больше не возникало. До самой развязки. Иногда дома — на несколько минут — или по дороге на работу возвращалась легкая растерянность, но стоило шагнуть на порог института, как душевное равновесие мгновенно восстанавливалось. По крайней мере до окончания рабочего дня… Всех охватило прямо-таки болезненное легкомыслие. Любому случаю сразу находилось какое-нибудь оправдание, а многие события просто игнорировались. Даже самые невероятные случаи не удостаивались мало-мальски серьезного отношения, будто происходили не наяву, а во сне. Что было причиной этого всеобщего настроения: некая защитная психологическая реакция или таинственное гипнотическое влияние? Опрошенные пожимали плечами, разводили руками, улыбались — недоуменно, а то и виновато. Гипноз признавать отказывались — по всему видно, опасались за свой рассудок, — а с гипотезой о защитной реакции соглашались тотчас, даже чересчур ретиво, не задумываясь, и при этом облегченно вздыхали…
Итак, Борис Матвеевич уселся в кресло и спокойно обдумал свое положение. Во главу угла, конечно же, была поставлена версия насчет происков Ирмы Михайловны Пыреевой. Однако об этом Хоружий долго не размышлял. «Свои люди — сочтемся», — решил он. Другой вариант заставил Бориса Матвеевича нахмуриться. Он подумал вдруг о хитроумной затее иностранной разведки. Однако рассуждения о том, зачем ЦРУ мог понадобиться заурядный советский специалист по обонянию черепах, ни разу не выезжавший за границу, скоро зашли в тупик. Борис Матвеевич слегка усмехнулся и принялся за третью версию: проведение в их институте некоего официального, но негласного психологического эксперимента. Борис Матвеевич допустил, что такая разгадка также возможна — и на этом свои размышления прервал. «Семь бед — один ответ, — решил он. — Рассуждать нечего. Только запутаешься. Будь что будет… Напечатаю в журналах — кто докажет, что не мое? Пыреева — ахнет… Тоже мне — шутки шутить». Словом, странный недуг легкомыслия схватил Хоружего Бориса Матвеевича, а следом за ним и многих других, казалось бы, вполне рассудительных и культурных людей неумолимо затянуло в водоворот необычайных событий.
С того памятного дня Борис Матвеевич встал на полное довольствие своего покровителя. Только однажды, полмесяца спустя, поговорив с Мариной Ермаковой, вздумал он «набросать» в своей отчетной тетради кое-какие идеи. Но в его перьевой ручке вдруг кончились чернила, а взятый взамен ее карандаш тут же сломался. Борис Матвеевич в сердцах смахнул тетрадь в ящик стола, а когда в конце недели вспомнил о ней, необходимость писать отпала: страничка была заполнена почерком самого Бориса Матвеевича. Но не будем забегать вперед.
Статьи пришлись ему по душе. В подробности он, конечно, не вникал: пробежал глазами резюме, глянул, сколько приведено в конце источников и все ли указаны его собственные. Замечаний не возникло. Борис Матвеевич разложил статьи рядком на столе и несколько минут ими любовался.
Ирма Михайловна в это самое время сидела за своим столом и курила. Сигаретный дым привычной струйкой поднимался перед ее глазами. Подарок ей достался такой же, как и Хоружему: две готовые статьи. И мысли по поводу этого таинственного подношения пришли ей в голову похожие. Был, правда, один особенный оттенок в ее размышлениях — женское, более суеверное, сердце тревожил-таки неосознанный страх, похожий на почти забытый с далекого детства страх темноты.
Чтобы хоть как-то отвлечься от сумрачных мыслей, Ирма Михайловна решила навестить Окурошева.
Затихнув в своем уголке, ее аспирант занимался, говоря по-научному, «статистической обработкой результатов последних экспериментов». Спиной ощутив появление Ирмы Михайловны, он еще ниже пригнулся к столу, а локти выставил в стороны.
— Коля, как твои дела? — Ирма Михайловна подошла к аспиранту вплотную и уперлась взглядом в его затылок.
— Ничего, двигаются, — не отворачиваясь от калькулятора, медленно ответил Окурошев.
— Главу о методиках ты подготовил? Мы же договаривались на сегодня, — почти вкрадчиво сказала Ирма Михайловна.
«Как „договаривались?! — испуганно встрепенулся Окурошев. — Еще чего! И разговора же не было!“ А вслух начал повторять какие-то цифры, всем своим видом показывая, что боится сбиться со счета.
Ирма Михайловна, впрочем, не стала дожидаться ответа и сама принялась ворошить бумаги Окурошева, сложенные на краю стола. Вскоре попалась ей стопочка листов, схваченных скрепкой.
— А, вот она и есть! — в бесчувственном голосе Пыреевой все же проскользнуло легкое изумление. — Та-ак… Все сделано прекрасно. Молодец. Сам печатал?
Аспирант Окурошев машинально кивал, рассеянно слушая монотонный голос Ирмы Михайловны, и только прямой вопрос заставил его опомниться и похолодеть. „Что печатал? Какая глава? Где? — лихорадочно запрыгали мысли. — Откуда она ее выкопала?“ Сгоряча он хотел было заявить о своей непричастности к появлению таинственной главки, но вспомнил: ведь он только что утвердительно кивал и даже на последний вопрос Ирмы Михайловны вроде бы успел по инерции кивнуть. Окурошев сник, пробормотал невнятно что-то насчет помощи сестры и совсем потерялся.
— Можно считать, что глава готова. Беловой экземпляр, — все тем же отрешенным тоном сообщила Ирма Михайловна.
Окурошев забыл о своих вычислениях. Он ума не мог приложить, откуда эта глава взялась. Кое-какие черновики, конечно, имелись, но о готовом материале он еще и не мечтал: то писал статью, то обрабатывал данные…
„Что за чертовщина! — волновался, не показывая вида, Окурошев. — Склероз, что ли… Когда я успел ее сделать? Ну вот, допрыгался. Пора в психушку“.
Ему отчаянно не терпелось прочесть таинственную главу. Он стал пристально разглядывать снизу тыльную сторону листов и едва удерживался от того, чтобы не потрогать их. Ирма Михайловна же, как нарочно, все листала стопку бумаги, и не ясно было, то ли она в самом деле интересуется содержанием главы, то ли уже отвлеклась от нее и размышляет о чем-то своем.
