Верзила у стены тряс бородой, посмеивался.
— А зачем в монастырь? Не надо… — робко возразила — не то про себя, не то вслух — Елена Яковлевна.
— Не твое дело, — отрезал брюнет.
Елена Яковлевна как бы опомнилась и подумала о своих княжеских правах, о власти и гордости: кто, мол, такие и что вам тут надо.
Брюнет словно бы прочитал ее мысли. Лицо его вдруг застыло, строго очертилось в сонном видении и словно застекленело в своей неживой красоте: только губы все струились и скользили в глубокой, скрытой усмешке. Он поднял руку в черной перчатке, расшитой тонкой серебристой тесьмой, и медленно сжал тонкие пальцы в кулак прямо перед лицом Елены Яковлевны. Ей стало тяжело дышать.
— Коротка же твоя память, старая ведьма, — спокойно сказал он. — Скоро забыла благодетеля. Ну, вспоминай живо, кто тебя да всю твою дворовую сволочь из грязи выволок. Вспоминай, кем была ты зимой… Ты и твой холуй.
Он отбросил руку в сторону и ткнул пальцем в Бориса Матвеевича, вдруг объявившегося в хоромах: во сне он представился Елене Яковлевне ее законным мужем. Борис Матвеевич вмяк под грозным перстом в стену… Нагайка закачалась на руке брюнета, как висельная петля.
— Кем ты была? Побирушкой. Ну же, вспоминай. Мне ждать не время. Платить пора за стол да за службу нашу… Поедешь в монастырь и все, как велю, сделаешь. Не то к утру спалю и хоромы, и весь посад. Будут жилы трещать…
Брюнет говорил негромко и даже незло, но от неестественной отчетливости и отрывистости его голоса сыпалась сверху на голову мелкая щепа, трескалась и слоилась оконная слюда — и невыносимо хотелось проснуться.
— А может, не стоит монастырь-то… — опять осмелилась подать голос Елена Яковлевна. — Вон купцов сколько. Взяли бы у них…
— Не твоего ума дело, — отрезал брюнет. — Завтра, ежели захочу, займусь купцами. А нынче монастырь нужен.
И он выскользнул вон. Следом за ним вывалился с дурным смехом верзила, а на прощание гадко подмигнул, тряхнув космами.
— Напужал, напужал, — прокатился уж издалека, из-за стен, его веселый, гогочущий бас.
Только убрались недобрые гости — и закружилась перед Еленой Яковлевной карусель всяких лиц, шепотков, возгласов, смешков, советов, колкостей. Сон путался, мельтешил мутной неразберихой. Чаще других возникало перед Еленой Яковлевной лицо Ирмы Михайловны Пыреевой, выражавшее сочувствие и заботу. Во сне Пыреева оказалась… ее старшей дочерью — и соответственно не то боярышней, не то княжной.
— О выборе не может быть и речи, — деловито увещевала Пыреева свою „матушку“. — Ситуация совершенно ясна. Посад он спалит. Обещал, так сделает — ты же видела, каков он. Народу порешит вдоволь, нас не пожалеет, а то и первыми прикончит. А в монастыре кто с ним драться полезет? С девчонками развлекутся немного. Безделушек золотых прихватят с собой. Монашки и без них проживут… Иконостас, разумеется, разграбят: нынче иконы в цене. Ну так что же, мало ли всяких спекулянтов? Зато никакого существенного ущерба, посуди сама… И наверняка обойдется без крови. А главное, нас не тронут. Нечего выбирать, сейчас же и отправимся, я первая поеду.
Мелькали лица Клебанова, Мясницкого, Артыковой, Коноваловой — во сне они были ее роднёй или челядью; все кивали, поддакивали, соглашались. Выпучив глаза и точно омертвев от бешеной карусельной гонки, проносился мимо Борис Матвеевич; он, кажется, отчаянно порывался крикнуть что-то, но не успевал: карусель всякий раз увлекала его прочь, да и сама Елена Яковлевна будто бы подталкивала ее, потому как смотреть на Бориса Матвеевича было ей противно. Очень хотелось увидеть Марину, представившуюся во сне то ли внучкой, то ли внучатой племянницей, но та все никак не появлялась в этом невообразимом потоке. Наконец коловращение вызвало тошноту и на том резко оборвалось.
Тьма перемежалась со светлыми сполохами. Потом послышался треск, гул, а в нем — пронзительные крики и стоны… Елену Яковлевну охватил ужас. Снились ей ночь, сырой песчаный берег и огромное зарево, багровой широкой лентой отражавшееся в медленной реке. На холме пылал во все небо монастырь. С натужным ревом рвались вверх языки ярого пламени. Рассыпалась фейерверком дранка. Скелет колокольни зыбким угольным узором вырисовывался в огне. Раскаленным малиновым блеском наливались купола. Огонь стоял над стенами сплошной пирамидой; воздух в безветрии был невыносимо напряжен, колыхался тяжелым теплом и гарью. Как ни силилась, все никак не могла она отвернуться и бежать от жуткого зрелища, точно связали ее по рукам и ногам.
И вот уже почудился ей на месте монастыря ее родной институт физиологии пресмыкающихся. Пламя охватило корпуса, фонтанами било из окон, трескались и обваливались бетонные стены… Вспомнились вдруг несчастные варанчики, забытые в своих террариумах, оставленные в самом пекле. Смертельная жалость захлестнула сердце Елены Яковлевны, и она кинулась мимо заграждений и пожарных машин в ярое пламя…
Очнувшись, Елена Яковлевна долго не могла шелохнуться. Гул пожара еще стоял в ушах… Наконец она перевела дух. „Ну, и приснится же!“ — усмехнулась она через силу, с трудом приглядываясь к трибуне, где о чем-то робко и тихо рассказывал аспирант Окурошев.
Когда он добрался наконец до выводов, ниже этажом вышла из своего кабинета Света Коновалова. Едва она шагнула в коридор, как на нее надвинулась вдруг огромная тень, и натужный голос человека, несущего тяжелый груз, заставил ее вздрогнуть и отшатнуться:
— Девка! Посторонись! Зашибем!
Света прильнула к стене. Мимо нее широким напряженным шагом прошли двое крепких бородатых мужчин с большими тюками на плечах.
Света так растерялась, что даже толком не успела заметить, куда делись эти двое: то ли подались к выходу, то ли направо к лестнице. Однако остался в душе неприятный осадок: смутное, тревожное воспоминание о каком-то подвохе. В чем был подвох: в одежде ли незнакомцев, в интонации ли голоса, — никак не припоминалось.
Наконец Света вспомнила, что оба незнакомца звонко скрипели начищенными до вороненого блеска сапогами.
— Извините, вы тут двоих мужчин — таких… плечистых, с тюками, не видели? — спросила она у пожилой вахтерши.
— Да нет, не приметила чтой-то… Мало ли ходят, — безо всякого интереса ответила та.
— Но вы же, наверно, помните, хотя бы примерно, кого сегодня пропустили?
— А кто „фотку“ показал, — так вахтерша называла пропуск, — того и пропустила. Мне-то что? Я им в глаза не смотрю.
Сонное равнодушие вахтерши успокоило Свету Коновалову. Она и сама невольно зевнула. „И действительно, мало ли… — отмахнулась она от смутной тревоги. — Рабочие какие-нибудь. Пижоны. Что ж такого — ну, чистят сапоги… А что злые — так от тяжести, наверно“.
В эту минуту Николай Окурошев закончил свое выступление и слабо удивлялся тому, что совсем не волнуется и вообще ему наплевать, что с ним теперь будет. Стали задавать вопросы… Потом он сошел с трибуны и, сидя в первом ряду, выслушал речи оппонентов и своего руководителя. Что-то они ругали, что-то хвалили, но Николая потянуло на сон: он понял, что самое страшное уже позади и все происходящее вокруг уже не имеет особого значения.
Он едва вспомнил о последнем акте ритуала: надо опять подняться на трибуну и всех-всех по очереди поблагодарить. Он лихорадочно стал вспоминать имена-отчества и, когда председатель совета дал ему слово, рывком вскочил с места…
Видно, кровь от резкого движения отлила от головы — в глазах Окурошева потемнело, и он ощутил, что пол уходит из-под ног. Он невольно взмахнул рукой, пытаясь ухватиться за подлокотник.
Сцена с трибуной, развешанные на стене плакаты, члены ученого совета, плафоны над головой — все взвихрилось перед его глазами и пропало. На миг он потерял равновесие…
И вдруг в пустом кромешном пространстве пальцы наткнулись на какую-то узкую и скользкую, но устойчивую опору. Будто в полусне, Николай крепко ухватился за нее. А в плечо до боли вцепилась огромная ручища и поволокла Окурошева куда-то вверх. Николай сразу успокоился и обвис. Под ним тихо захрустело, и он опустился на что-то мягкое.
