Магану сказал, что первая мелодия ему понравилась больше. Энмеркар радостно кивнул. Друг снова разговаривает с ним! На предложение сходить к реке искупаться Магану согласился и спрыгнул вниз.
В тот раз их встретили почти пустые берега, если не считать трех смотрительниц рыб. С красивыми и улыбчивыми смотрительницами ребята всегда ладили – двоюродная сестра Энмеркара, Нинли, была одной из них.
Друзья накупались вволю. Плавали наперегонки до другого берега и назад. Ныряли, разглядывая жизнь разноцветных рыб. Смеялись, обдавая друг друга тучами сверкающих брызг. Но чуткое сердце Энмеркара каждый миг отзывалось на тоску и скорбь, которую тщетно пытался скрыть Магану. Таким унылым друг еще никогда не был с тех пор, как его отец попал в немилость к царю и над всей семьей сгустилась угроза позора. Но тогда, к счастью, все обошлось. Как бы Энмеркар хотел, чтобы и в этот раз беда миновала!
Наконец они вылезли из воды и распластались на теплых береговых плитах. То тут, то там из щелей выбивались высокие пучки бледного тростника, колышущиеся под робким дыханием южного ветра. Прятаться от серьезного разговора было бы нечестно, и Энмеркар спросил прямо:
– Сколько у тебя осталось бессонного снадобья?
– На день, наверное… – ответил, чуть помедлив, Магану.
– Хочешь, я еще попрошу у отца?
– Попроси. Но он не даст. Как не дали мои родители. Взрослые. Они не понимают. Говорят: бессмысленно бежать от неизбежного. Они… – Магану не докончил и закусил губу, сосредоточенно глядя в проплывающее над ними небо.
– Мой отец даст, – уверенно сказал Энмеркар, с тревогой вглядываясь в глаза друга.
– Хорошо бы. Хотя… – На секунду лицо Магану исказилось, словно от боли: – Все равно ведь только на два-три дня… А потом… Потом придется заснуть. И я… Знаешь, я соглашусь… Сразу…
– Что?! – вскричал Энмеркар, не веря услышанному. – Разве ты забыл, как мы поклялись отказаться, когда придет наш час?
– Я не забыл! – Лицо Магану снова скривилось и стало совсем белым. – Но теперь все иначе. Легко было говорить тогда… Всего один из шестидесяти тысяч может выдержать и отказаться. Я не из тех, Энмеркар. Я чувствую. И теперь я хочу лишь, чтобы это поскорее прошло. Неизбежное…
Слова друга обожгли Энмеркара. Повернувшись на бок, он глядел на него и качал головой. Если бы можно было сказать секрет! У Магану появилась бы надежда… Энмеркар вздохнул:
– Но ты ведь убегаешь от Сна…
Магану перевернулся на живот и уставился в змеившуюся трещинками поверхность плиты.
– Убегаю. Хочется еще чуть-чуть продлить все это… То, что уже не вернешь…
Вязкой горечью повисли между ними эти слова и внутри Энмеркара что-то болезненно сжалось. Как в тот миг, когда качающаяся ветка предательски затрещала под ногами.
– Одно хорошо: в Дом Табличек могу не ходить и никто меня не заставит. – Магану попытался улыбнуться той же вымученной улыбкой, какую Энмеркар совсем недавно видел у отца.
Какое-то время они не разговаривали. Молча вдыхали сырой запах реки. Энмеркар поднялся и сел, поеживаясь, чтобы стряхнуть со спины налипшие песчинки. Водная кромка лениво колыхалась по краю нижней плиты, вылизывая потемневшую от влаги полосу. Было видно, как рыбы-дети осторожно подплывают к краю, с любопытством глядя на них.
На другом берегу две смотрительницы рыб, тихо разговаривая, бросали зерна на воду. Отливающие бронзой платья ниспадали до щиколоток, где блестели от капель воды. Третья смотрительница уже куда-то ушла. Нинли что-то сегодня не было, лишь ее подруги.
Энмеркару стало тягостно при воспоминании о сестре. Каким хорошим другом она была! Как здорово они играли в дваров! Как прятались в садах и раскрывали друг другу свои тайны… А теперь все ушло, и никогда больше этого не будет, как срезанный финик не вернется на опустевшую ветвь.
Камешек просвистел в воздухе и с бульканьем ударил по водной глади, распугивая рыб-детей.
– Почему они пришли так рано? – крикнул Магану, так что смотрительницы оглянулись на них с того берега. – Почему? Другие до пятнадцати и даже семнадцати не слышат Песню! Эх, если б я не пошел тогда в Дом Поднятия Головы! Если бы…
Магану тоже теперь сидел. Он тер глаза и со злостью смотрел на воду. Энмеркар молчал. Он не находил, что сказать. Конечно, друг и сам прекрасно знает, что говорит глупые, жалкие слова. Даже если бы он не пошел вчера в Дом Поднятия Головы, призыв настиг бы его в другом месте.
От призыва не уйдешь. Не обманешь, не выпросишь, не поторгуешься, не поменяешься ни с кем своим местом и сроком. Все – от сына раба, слепнущего в каменоломне, до изнеженного сына царя одинаково бессильны перед призывом. И перед испытанием, которое он возвещает и которое не несет добра.
– Может быть… – пробормотал Магану, – после этого будет… почти как раньше?..
Энмеркар чувствовал страх друга и потому не стал напоминать, что еще два захода Уту назад тот смеялся над Мелуххе и другими трусами-мальчишками из Дома Табличек, кто вел такие речи. Магану и сам помнил. Однако чувствовалось, что он ждет от друга ответа, каких-то слов поддержки, наверное… Но язык Энмеркара не мог повернуться на поддержку чудовищных, жалких глупостей, против которых продолжало, как и прежде, восставать все его существо. А спорить сейчас было бы слишком жестоко…
– Я не знаю, что на это сказать… – признался Энмеркар.
– Если не знаешь, что сказать – ничего и не говори, – раздраженно посоветовал Магану, уткнувшись лбом в согнутые коленки.
Энмеркар улегся на спину, глядя в распростертую переливчатую высь. Девушки-смотрительницы запели древнюю песню:
Скорбь, как воды речные,
устремляется долу,
как трава полевая,
вырастает тоска,
посреди океана,
на широком просторе
скорбь подобно одежде
покрывает живых;
прогоняет китов
в глубину океана,
в ней пылает огонь,
поражающий рыб…
Над больным человеком
в его сумрачном доме
протянула она
неуклонную сеть…
Магану резко встал, отряхиваясь от песчинок.
– Мне здесь наскучило, – сказал он. – Пойдем отсюда…
…И они ушли. Потом долго гуляли и расстались уже под вечер. Затем встретились на второй день, и на третий… Энмеркар передал от отца много бессонного снадобья, но Магану день ото дня становился все бледнее, все тоньше, все медлительнее в движениях и тяжелее в мыслях. То равнодушная замкнутость, то приступы ярости попеременно охватывали его. С ним становилось все труднее. Магану все меньше слушал и все больше говорил, а говоря, все чаще повторялся. В словах друга не было мысли, лишь страх и отчаяние. Энмеркар не знал, что отвечать на это, и потому просто пытался, как мог, поделиться с другом своей надеждой, своей верой, своей дружеской любовью.
