— Ты не пострадал, дедуля? — спросил я, слегка встряхнув его. Он меня отчехвостил.
— А я-то причем, — возразил я.
— Кровь христова! — воскликнул он, разъяренный. — И этот сброд, эти лицемерные олухи вышли из моих чресел! Положи меня обратно, юный негодяй.
Я снова уложил его на дерюжную подстилку, он поворочался с боку на бок и закрыл глаза. Потом объявил, что хочет вздремнуть и пусть его не будят, разве что настанет судный день. При этом он нисколько не шутил.
Пришлось нам самим поломать головы над тем, как теперь быть. Мамуля сказала, что мы не виноваты, в наших силах только погрузить восьмерых братьев Тарбеллов в тачку и отвести их домой, что я и исполнил. Только в пути я застеснялся, потому что не мог придумать, как бы повежливее рассказать о случившемся. Да и мамуля наказывала сообщить эту весть осторожно. «Даже хорек способен чувствовать», — повторяла она.
Тачку с братьями Тарбеллами я оставил в кустах, сам поднялся на бугор и увидел Енси: он грелся на солнышке, книгу читал. Я стал медленно прохаживаться перед ним, насвистывая «Янки-Дудль». Енси не обращал на меня внимания.
Енси — маленький, мерзкий, грязный человечишка с раздвоенной бородой. Рост в нем метра полтора, не больше. На усах налипла табачная жвачка, но, может, я несправедлив к Енси, считая его простым неряхой. Говорят, у него привычка плевать себе в бороду, чтобы на нее садились мухи: он их ловит и обрывает им крылышки.
Енси не глядя поднял камень и швырнул его, чуть не угодив мне в голову.
— Заткни пасть и убирайся, — сказал он.
— Воля ваша, мистер Енси, — ответил я с облегчением и совсем было собрался. Но тут же вспомнил, что мамуля, чего доброго, отхлещет меня кнутом, если я не выполню ее наказа, тихонько сделал круг, зашел Енси за спину и заглянул ему через плечо — посмотреть, что он там читает. Потом я еще капельку передвинулся и встал с ним лицом к лицу.
Он захихикал себе в бороду.
— Красивая у вас картинка, мистер Енси, — заметил я.
Он все хихикал и, видно, на радостях подобрел.
— Уж это точно! — сказал он и хлопнул себя кулаком по костлявому заду. — Ну и ну! С одного взгляда захмелеешь!
Он читал не книгу. Это был журнал (такие продаются у нас в Пайпервилле), раскрытый на картинке. Художник, который ее сделал, умеет рисовать. Правда, не так здорово, как тот художник, с которым я когда-то водился в Англии. Того звали Крукшенк или Крукбек, если не ошибаюсь.
Так или иначе, у Енси тоже была стоящая картинка. На ней были нарисованы люди, много-много людей, все на одно лицо и выходят из большой машины, которая — мне сразу стало ясно — ни за что не будет работать. Но все люди были одинаковые, как горошины в стручке. Еще там красное пучеглазое чудовище хватало девушку — уж не знаю зачем. Красивая картинка.
— Хорошо бы такое случилось в жизни, — сказал Енси.
— Это не так уж трудно, — объяснил я. — Но вот эта штука неправильно устроена. Нужен только умывальник да кое-какой металлический лом.
— А?
— Вот эта штука, — повторил я. — Аппарат, что превращает одного парня в целую толпу людей. Он неправильно устроен.
— Ты, надо понимать, умеешь лучше? — окрысился он.
— Приходилось когда-то, — ответил я. — Не помню, что там папуля задумал, но он был обязан одному человеку, по имени Кадм. Кадму срочно потребовалось много воинов, папуля устроил так, что Кадм мог разделиться на целый полк солдат. Подумаешь! Я и сам так умею.
— Да что ты там бормочешь? — удивился Енси. — Ты не туда смотришь. Я-то говорю об этом красном чудище. Видишь, что оно собирается сделать? Откусить этой красотке голову, вот что. Видишь, какие у него клыки? Хе-хе-хе. Жаль, что я сам не это чудище. Уж я бы тьму народу сожрал.
— Вы бы ведь не стали жрать свою плоть и кровь, бьюсь об заклад, — сказал я, почуяв способ сообщить весть осторожно.
— Биться об заклад грешно, — провозгласил он. — Всегда плати долги, никого не бойся и не держи пари. Азартные игры — грех. Я никогда не бился об заклад и всегда платил долги. — Он умолк, почесал в баках и вздохнул. — Все, кроме одного, — прибавил он хмуро.
— Что же это за долг?
— Да задолжал я одному малому. Беда только, с тех пор никак не могу его разыскать. Лет тридцать тому будет. Я тогда, помню, налакался вдрызг и сел в поезд. Наверное, еще и ограбил кого-нибудь, потому что у меня оказалась пачка денег — коню пасть заткнуть хватило бы. Как поразмыслить, этого-то я и не пробовал. Вы держите лошадей?
— Нет, сэр, — ответил я. — Но мы говорили о вашей плоти и крови.
— Помолчи, — оборвал меня старый Енси. — Так вот, и повеселился же я!
— он слизнул жвачку с усов. — Слыхал о таком городе — Нью-Йорк? Речь там у людей такая, что слов не разберешь. Там-то я и повстречал этого малого. Частенько я жалею, что потерял его из виду. Честному человеку, вроде меня, противно умирать, не разделавшись с долгами.
— У ваших восьмерых сыновей были долги? — спросил я.
Он покосился на меня, хлопнул себя по тощей ноге и кивнул.
— Теперь понимаю, — говорит. — Ты сын Хогбенов?
— Он самый. Сонк Хогбен.
— Как же, слыхал про Хогбенов. Все вы колдуны, точно?
— Нет, сэр.
— Уж я что знаю, то знаю. Мне о вас все уши прожужжали. Нечистая сила, вот вы кто. Убирайся-ка отсюда подобру-поздорову, живо!
— Я-то уже иду. Хочу только сказать, что, к сожалению, вы бы не могли сожрать свою плоть и кровь, даже если бы стали таким чудищем, как на картинке.
— Интересно, кто бы мне помешал!
— Никто, — говорю, — но все они уже в раю.
Тут старый Енси расхихикался. Наконец, переведя дух, он сказал:
— Ну, нет! Эти ничтожества попали прямой наводкой в ад, и поделом им. Как это произошло?
— Несчастный случай, — говорю. — Семерых, если можно так выразиться, уложил малыш, а восьмого — дедуля. Мы не желали вам зла.
— Да и не причинили, — опять захихикал Енси.
— Мамуля шлет извинения и спрашивает, что делать с останками. Я должен отвести тачку домой.
— Увози их. Мне они не нужны. Туда им и дорога, — отмахнулся Енси. Я сказал «ладно» и собрался в путь. Но тут он заорал, что передумал. Велел свалить трупы с тачки. Насколько я понял из его слов (разобрал я немного, потому что Енси заглушал себя хохотом), он намерен был попинать их ногами.
Я сделал, как велено, вернулся домой и все рассказал мамуле за ужином
— были бобы, треска и домашняя настойка. Еще мамуля напекла кукурузных лепешек. Ох, и вкуснотища! Я откинулся на спинку стула, рассудив, что заслужил отдых, и задумался, а внутри у меня стало тепло и приятно. Я старался представить, что чуйствует боб в моем желудке. Но боб, наверно, вовсе бесчуйственный.
