— Мани-мани-мани, — пели шведские певцы. Разумеется, у них, в капиталистическом мире это и есть основная ценность. Но мы же выше этого!
— Мани-мани-мани… — Томат был недоволен. Я его понимал. Ему приятнее было бы услышать треск и всяческие неполадки. А так даже не пострадаешь… Вдруг звук песни оборвался и началась бесконечная пауза. Томат прямо подпрыгнул на стуле. Ох, он сейчас начнет страдать. Что же произошло? Вроде мы все делали правильно.
— …мленное солнце нежно с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви, — запел вдруг противный сладкий голос.
— Чего? — спросил Томат и поглядел на меня.
— Не понимаю, — сказал я искренне.
Тут его слова оборвались и снова загремел оркестр на тему мани-мани-мани. Но ненадолго. Почему-то мани начали перебиваться фортепьянными аккордами. Могучими аккордами, а потом совсем отступили в сторону, исчезли и загремел шаляпинский бас. Он сообщил нам, что клевета торжествует по всему свету и справиться с ней нет никакой возможности.
— Это что такое? — почему-то Томат обратился с этим грозным вопросом к моей матери. А мать ничего лучше не придумала, как предположить:
— Может брак? Заводской брак, ведь это бывает?
— Брак? А кто вместе со мной с первой до последней строчки прослушивал эту пластинку еще два дня назад? Не вы ли вкупе с вашим сыном и Людмилой? Неужели вы забыли, что два дня назад пластинка играла в совершенстве? Бе-зу-ко-риз-нен-но!
Мысли во мне носились как стая перепуганных мух. Что случилось? Ведь это была та самая пластинка. Никакого сомнения в этом. Я не вынимал из пакета осколков. Только когда высыпал их на поднос. Что говорил Манин о слоях памяти? У вещей есть несколько слоев? Сначала память о том, что было вчера, потом память о более раннем состоянии? Неужели мы ошиблись? То есть это разгильдяй Макар ошибся? Нет, легче всего теперь упрекать Макара. Сам потащил и сам недоволен.
— Костя, может ты знаешь? — спросила меня мать. Как ей хотелось, чтобы все обошлось.
— Ничего не знаю, — буркнул я.
— А я знаю, — сказал Томат уверенно. — Константин погубил мою пластинку, а потом нашел где-то другую, бракованную. Именно так. Это не моя пластинка.
— Ваша, честное слово ваша! — тут я мог дать честное слово. Потому что пластинка и в самом деле была его.
— Мне грустно, — сказал Томат, — мне грустно сознавать, насколько человек может изолгаться в таком юном возрасте. Простите.
И ушел, даже не сняв пластинку с проигрывателя. Как Наполеон после битвы при Ватерлоо.
— Костя, ты в самом деле… — начала было мать.
Я не ответил. К чему все эти оправданья? Я снял пластинку с проигрывателя и понес к свету, чтобы посмотреть нет ли на ней трещин или швов. Ничего подобного. Наверное, надо смотреть под микроскопом. Правда, мне показалось, что в некоторых местах бороздки были пошире, в других — поуже.
— Ты чего? — раздался голос под окном.
Там стоял Макар.
— Ты мне и нужен, — сказал я. — Погоди, я к тебе выйду, дома не хочу говорить.
— Он? — спросил Макар.
— В частности.
Я взял с собой пластинку, махнул через подоконник. Я забыл спросить, зачем он ко мне пришел. Так и не узнал. События начали развиваться с такой быстротой, что было не до вопросов. Наверное и сам Макар забыл, зачем шел.
Макар как увидел пластинку, сразу понял, что дело неладно, но ничего не спрашивал, пока мы не зашли за сарай, где у нас давно, уже лет шесть, как дружим, было свое потайное место. Там лежало старое бревно, наполовину вросшее в землю. Рядом возились куры, негромко переговаривались на своем курином языке.
Я рассказал Макару, что случилось дома. Он взял пластинку, долго рассматривал ее, поворачивая к свету. Потом сказал:
— Твое предположение верно. Когда мы вели восстановление, шкалу я рассчитал неточно. Сам виноват. Задели внутренние слои.
— Но почему на пластинке старые песни? Ведь ее делали на заводе совсем недавно.
— Это все шеллак, — сказал Макар. — Очень редкая смола. Мы ее ввозим. Поэтому бой пластинок до недавнего времени сдавали в палатки вторсырья и из них делали новые. Как книги из макулатуры. Значит когда-то наша пластинка была другой. Может, в ней были куски пластинок, на которых пел Шаляпин или еще кто. Вернее всего, так и было. А настройка машины — дело нелегкое. И я ошибся. Так что, если хочешь, я пойду к твоему Томату и расскажу ему, что я во всем виноват.
— И что же ты ему скажешь? — спросил я не без ехидства.
— Все. Как ты случайно разбил его пластинку, как мы решили ее починить на установке и как ошиблись. Элементарно.
— Элементарно для другого человека. Но не для Томата. Где гарантия, что он не побежит к Манину и не доложит ему, что мы с тобой фактически совершили преступление?
— Зачем ему?
— От склонности к порядку. А потом меня вышибут из экспедиции и не видать мне истфака, как своих ушей, а тебя не возьмут в институт к Игоречку. Вариант?
— А что же делать?
— Скажи, вот я подумал, а нельзя ее снова в машину загнать?
— Пластинку?
— Чтобы вернуть ее к самому свежему слою. Понимаешь?
— Понимаю, но бессмысленно. Думаю, пройдет еще несколько лет, прежде чем машина научится гулять по слоям, как по комнате. Это все равно как если бы ты потребовал от токарного станка, чтобы он обточил деталь, а потом обратно вернул нам заготовку.
— Жалко. Придется тогда мне терпеть нападки этого Томата. А он, можешь поверить, еще поиздевается надо мной. И жалко, отношения с Люси мне испортит. Это он сможет. Знаешь, эти женщины совершенно не так устроены, как мы с тобой. У них вся шкала ценности перепутана…
— Не надо было нам начинать с пластинкой, — сказал Макар.
— Сделанные ошибки трудно исправить, — сказал я умную фразу. Не то сам ее придумал, не то вычитал где-то. — Легче не совершать новых.
И тут мы услышали совершенно спокойный голос:
— Я тоже так думаю.
Томат вошел в наш тайный закуток. Предвечернее солнце золотило редкие волосы на его голове, лицо его было красным и блестело.
— Вы что, подслушивали? — возмутился я.
— Это далеко не самый тяжелый грех, — сказал Томат. — Я не подслушивал, я услышал. Случайно я проходил мимо сарая и услышал ваши голоса. То, о чем вы говорили, было настолько интересно, что я, сознаюсь, остановился и стал слушать дальше.
— Из-за сарая не слышно, — сказал я, но это были лишние слова. Что будешь делать?
Поэтому я протянул ему пластинку и добавил:
— Конверт остался на столе. Я согласен вам заплатить за нее по любому курсу, по государственному или по спекулянтскому, как вы сочтете нужным.
