— Эн, я же тебе сказал, что это сам дьявол! — сокрушенно вздохнул Гибсон.
— Но человечество в целом, милый Энтони, не менее самолюбиво. Потому наши друзья предельно откровенны. В послании, которое я должна доставить на Землю, они прямо говорят об этом. Они представители дряхлеющей цивилизации, которая изживает себя, и надеются ускорить наше развитие, чтобы влить свежую кровь в жилы нашей галактики, сохранить в ней разумное начало. Потому что в соседних галактиках поднимаются какие-то силы не гуманоидного типа, которые могут стать опасными для нас. Разве это неубедительно, Эн?
— На первый взгляд — да, — сдержанно ответил Санеев. — И эти свои задатки они могут передать всем людям, так? Каким же образом? Это звучит невероятно.
Она очаровательно улыбнулась:
— Почему? Раз они сумели передать их такой дурочке, как я! Эти задатки заложены в каждом человеке, Эн. В потенции. В этом я сама убедилась. Вы ведь знаете, что около двух третей нашего мозга не используется, особенно его лобные доли. Наши друзья просто сократят срок неизбежного развития, которое в противном случае займет еще тысячу веков. Конечно, будет нелегко. Мне понадобилось семьдесят лет на несложные вещи — телетранспортировку, внутреннее овладение временем и силовыми полями. А глубинный анализ материи, например, мною еще как следует не усвоен, хотя я уже могу на глаз определять состав и структуру многих вещей. Еще неизвестно, сможем ли мы наследовать эти качества при таком скачкообразном развитии. Я ведь была одна. Предстоит провести опыты с множеством пар. Нет смысла передавать эти свойства отдельным людям только для того, чтобы потом они были утрачены.
— Но разве вы там... не сумели это проверить? — Антону стало неловко от своего вопроса.
Она ответила тоже смущенно, что совсем не вязалось с ее столетним возрастом.
— Нет, такого рода связь между нами и ими невозможна. Они, как бы это сказать... нечто вроде гермафродитов, но не совсем. Размножаются особым образом, напоминающим деление клеток. У них на груди есть такой особый вырост, который, как только хозяин тела пожелает, начинает расти. Потом отделяется от него и превращается в детеныша — его копию. Когда копии исполнится десять лет, родитель умирает. Именно этот способ размножения исчерпывает их как цивилизацию. Когда-то было по-другому...
— Но ведь они живут долго? — спросил японец.
— Сейчас они живут, сколько захотят, конечно, если не произойдет несчастного случая. Их организм практически бессмертен. Они отказываются от жизни, можно сказать, добровольно, во имя продолжения рода; только тогда, когда ребенок вырастет, наступает их естественная смерть.
— Тогда ясно, почему они исчерпывают себя, — удовлетворенно отозвался Гибсон. — Вряд ли найдется много желающих добровольно покончить с собой.
— Наоборот, так поступают все, когда проживут двести — триста земных лет, а для них это ничуть не много.
— Наверное, здесь действует определенный биологический механизм, — заметил Антон.
— Конечно! Как мне рассказывали, это какая-то непреодолимая потребность — оторвать вырост от груди и смотреть, как растет твоя копия. Беда в том, что они все более массово укорачивают собственную жизнь ради детей, и это уже похоже на самоубийство. Их доводит до отчаяния полное повторение. Раньше, несколько эпох назад, было не так. У них имелись другие детородные органы, само оплодотворение происходило спонтанно, независимо от желания или нежелания родителя, и дети рождались разные. И тут они совершили огромную историческую ошибку. Собственная экосфера казалась им тесной, — тогда они еще не могли свободно разгуливать в пространстве и боялись перенаселенности, вырождения, а наука у них уже многое умела. Они решили ввести полный контроль над размножением, строгий генетический подбор, чтобы жили только самые умные, самые красивые. А со временем оказалось, что это плохо. Остальные детородные органы рудиментировали, отмерли, как наш аппендикс, и несколько тысячелетий назад развитие остановилось. Дети рождаются абсолютными физическими и духовными копиями родителей. Потому-то у них вся надежда на нас, они спешат, боятся, как бы мы не совершили такой же ошибки.
— Пожалуй, мы уже совершаем ее, — отозвался Антон, который не мог скрыть своей растерянности от того, как естественно и легко она рассказывала обо всех этих невероятных вещах.
— А вас не научили размножаться таким же образом?
— О нет, Томми, я земной человек, — кокетливо засмеялась Елена и тут же помрачнела. — Не знаю, возможно ли это для меня вообще. Мне ведь уже девяносто четыре года!
— Придется устроить проверку, — ухмыляясь, пригрозил Гибсон. — Так вот, Элен, я уже сейчас могу вам сказать, что человечество такого способа размножения не примет, даже если существование Галактики будет под угрозой!
Впервые с той минуты, когда на корабле появилась гостья, в командном отсеке грохнул смех — веселый, дружный, облегченный. Японец так расхихикался, что дежурный оператор базы, которого он несколько минут убеждал навести справки, начал орать, что у них на корабле все свихнулись и что пора бы им, наконец, прекратить свои дурацкие выходки, когда на Земле все спят. Но они не прекратили, потому что Элен Блано неожиданно воскликнула:
— Ребята, а музыки у вас нет? Какие танцы сейчас танцуют? Я застряла где-то на чарльстоне...
И понеслась в таком умопомрачительном чарльстоне, что чуть не разнесла вдребезги аппаратуру. А трое мужчин, глядя на нее, покатывались со смеху. Их восторгу не было предела. Потому что, когда в невесомости танцует чарльстон такой очаровательный паяц в белом мужском трико с разлетающимися во все стороны золотыми волосами, нельзя не возликовать до самых звезд.
Следующий сеанс связи получился не менее драматичным, чем предыдущие. Развеселившиеся космонавты мигом притихли, когда дежурный оператор показал им на экране фотографии Элен Блано. Покинутый ею этнограф не только посвятил свою книгу невесте, погибшей при неизвестных обстоятельствах, но и снабдил ее фотографиями. Старые снимки были нечеткими, но на одном из них они сразу узнали свою гостью. Одетая в элегантный тропический костюм, Елена смотрела в объектив, прижавшись щекой к щеке кошмарно уродливого папуаса с длинной костью в носу. Стоя перед старомодным фотоаппаратом, она вся сияла счастьем, и ее лицо светилось той же неомраченной красотой, что и в первые минуты пребывания на корабле.
— Это я! Видели? Это я! — крикнула она, и мужчины, в немом благоговении не спускавшие глаз с экрана, окончательно поверили ей именно из-за этого папуаса.
