"Во имя Отца, Сына и Св. Духа! Отправляясь в опасную экспедицию, исполненную непредвиденных случайностей, весь свой благоприобретенный капитал, помимо своих родственников, которые достаточно обеспечены родовым моим имуществом, завещаю в пользу высших учебных заведений (здесь были поименованы все русские университеты, институты: технологический, горный, инженерный; академии: медицинская и агрономическая, женские медицинские и высшие курсы и т. д.), кроме того, такую-то часть капитала назначаю на образование 100 стипендий для недостаточных молодых людей, учащихся в высших учебных заведениях. Душеприказчиками для исполнения этого завещания назначаю профессора С.-Петербургского университета Авдея Макаровича Семенова и доцента того же университета, доктора Карла Карловича Ликоподиума".
Затем, подписав этот документ, он передал перо Авдею Макаровичу.
— Что это такое, батенька? — спросил тот, глядя на бумагу.
— Прочтите и подпишите.
— Да ведь это завещание.
— Ну, что же? Нужно же куда-нибудь употребить деньги…
— О каких опасностях вы тут говорите?
— Да мало ли какие могут встретиться на пути… Может лопнуть или загореться аэростат, молния может ударить в него, наконец ураган может занести туда, откуда не выберешься.
— Ах, коллега, коллега! Ехали бы вы лучше в Европу…
— Об этом нечего говорить. Alea jacta est![63] — Вы видите, и я умею иногда пользоваться латынью… Ну-с, вы подписали? Теперь нужно попросить подписать этих двух джентльменов, которые там пьют херес с содовой водою.
Эти джентльмены оказались англиканским пастором и полковником американской службы, путешествовавшими по Индии ради развлечения. Увидя, в чем дело, а тем более увидев внушительные цифры, фигурировавшие в завещании, они с готовностью согласились подписаться в качестве свидетелей и потом горячо пожали руки завещателю и душеприказчику. Впоследствии Андрей Иванович засвидетельствовал это завещание у русского консула в Калькутте, но затем — дальнейшая судьба его неизвестна. В то время, когда, в ожидании поезда, Андрей Иванович устраивал свои дела, верный Оджали бегал по соседним деревням, составляя новый караван и нанимая лошадей и вооруженных проводников для поездки в горы. Дело шло настолько успешно, что наши друзья почти одновременно могли двинуться в путь: один с курьерским поездом, уходившим на юг, другой верхом по только что пройденным горным дорогам, на север к Магабанпуру и, может быть, далее через Пагор к Ягистану.
Проводив Андрея Ивановича в вагон первого класса, профессор горячо обнял и расцеловал его по русскому обычаю со щеки на щеку и долго еще жал ему руку.
— До свидания, коллега! До свидания в Европе! — кричал он, стоя уже на платформе и махая платком вслед уходящему поезду. Не то от напряжения, с которым он смотрел на уносящийся поезд, не то от другой причины что-то стало ему туманить зрение. Подавив тяжелый вздох и точно стыдясь какой-то слабости, профессор отвернулся к стене и вытер глаза носовым платком, затем спрятал его в карман и отправился садиться на лошадь, которую Оджали уже держал под уздцы. Караван тотчас же двинулся в горы. Но профессор не раз оглянулся в ту сторону, куда поезд умчал Андрея Ивановича. Предчувствие говорило ему, что они никогда уже не увидятся на этом свете, и ему сделалось так тяжело и грустно, что он совершенно апатично слушал болтовню Оджали, чувствуя какую-то странную пустоту, точно то дело, которое до этой поры его так сильно занимало, вдруг потеряло для него всякий интерес.
Между тем Андрей Иванович, послав последний привет Авдею Макаровичу, отошел от окна и осмотрелся кругом: он был один в вагоне, предназначенном для европейцев, и мог свободно расположиться, как дома. После долгого и тревожного пути верхом ему было приятно отдохнуть на мягкой и удобной мебели, кроме того, ему хотелось побыть одному, чтобы на просторе обсудить еще раз задуманное им предприятие. Все было так определенно обозначено в рукописи, что он не мог сомневаться в успехе. Конечно, в этом было много чудесного, почти невероятного, но, прожив несколько месяцев в Индии, он уже перестал скептически относиться к той таинственной области, которую прежде, в своем наивном самомнении, считал невозможной. Многое, что он прежде находил выдумкой праздной фантазии, в последнее время он должен был признать за существующие факты. Кроме того, теперь ему часто приходили на ум слова Деодары, высказанные по поводу заявлений о невозможности того или другого факта: действительно, из того, что лучшими умами еще недавно считалось за невозможное, сколько теперь сделалось возможным! Все чудеса, о которых говорилось в арабских сказках, стали уже простым реальным фактом, не способным никого удивить: чудесная зрительная труба, драчун-дубинка и ковер-самолет перешли уже в действительную жизнь и, кроме того, есть многое такое, что и не снилось даже пылкой фантазии араба. В виду этого нет никаких оснований не доверять рукописи. Если многое, что теперь существует, было неизвестно прежде, то и наоборот, что неизвестно теперь, могло быть известно прежде, только знание это погибло вместе с исчезнувшей цивилизацией и, может быть, именно ему назначено судьбой воззвать к новой жизни это забытое знание. Как хорошо он сделал, что списал для себя последние страницы рукописи! Что бы он стал теперь делать? Ждать, пока вышлют из России другой экземпляр снимков и затем переводить снова? Но в это время он наверное сошел бы с ума от нетерпения. Сидя в вагоне, он ощупал боковой карман сюртука, с целью удостовериться, целы ли драгоценные страницы, и затем вынул их, чтобы перечитать снова.
Это все, что осталось от утраченной рукописи!.. Нет, впрочем, не все! Остались еще первые страницы, переведенные Андреем Ивановичем на русский язык. Он задумал этот перевод для будущего издания рукописи, но изменившиеся обстоятельства, а главное — неожиданные факты, о которых сообщается в конце рукописи, помешали ему докончить начатую работу. Кроме того, у него было несколько отрывков, несколько неудавшихся черновых, перевод которых был потом переделан и, наконец, — последние страницы рукописи, переписанные им для себя особо. Андрей Иванович подобрал эти отрывки в последовательном порядке и погрузился в чтение. Вот эти строки:
— "Я жрец великого Бога, в котором начало, продолжение и конец всего существующего в мире. Я жрец великого Бога, который тройствен в своем проявлении во вселенной: в созидании, охранении и разрушении всего живущего, но единичен как отец и источник жизни, ибо из всякого разрушения возникает новая жизнь, ибо конец старого знаменует начало нового. Я жрец великого Бога: народ зовет меня Алушти и это справедливо, ибо я присутствовал, по крайней мере, мыслью, при создании этого мира, видел его развитие, процветание и увядание, теперь я вижу его разрушение и верю, что из этого разрушения произойдет начало нового мира, но я не увижу его, ибо я не желаю этого.
