Так случилось, что она обессилела и согрелась одновременно; в этот самый момент судьба милостиво потрепала ее по щеке: из-за далекого поворота выглянул автобус, красный, как осенняя рябина.
В салоне было тепло, даже душно; по узкому коридору между мягких спинок и дремлющих людей Ивга пробралась в самый конец автобуса и уселась на пустующее сидение рядом с унылой женщиной, чье лицо до глаз утопало в отвороте теплого свитера.
Пожилой пассажир в кресле напротив шелестел газетой; заголовки были все какие-то безликие, бесформенные, ватные, Ивге бросилась в глаза одна только фраза: «И поскольку агрессивность любой ведьмы с годами нарастает…»
Пожилой пассажир перевернул газету, не позволяя Ивге приглядеться.
Женщина, сидевшая рядом, казалась крайне изможденной и, скорее всего, нездоровой; над широким воротом свитера смутно белел бескровный лоб, под редкими бровями устало мигали тусклые отрешенные глаза. Другим соседом Ивги был сладко дремлющий парень в куцей рыбацкой курточке, и огромные мосластые руки до половины вываливались из слишком коротких рукавов. Вот и все; Ивга закрыла глаза.
Ей тут же привиделось, что она спит на кровати Назара в его тесной городской квартирке; над демонстративно бедным и несколько безалаберным студенческим жилищем плывет, раздувая паруса, роскошный абажур в виде пиратского судна – Назар неделю любовался им в витрине антикварной лавки, а когда, наконец, явился покупать, за прилавком обнаружилась огненно-рыжая девушка с простоватым лицом и глазами веселой лисицы…
Ивга улыбалась во сне. Рука ее, вцепившаяся в подлокотник кресла, пребывала сейчас на жестком плече спящего Назара; парусник светился изнутри, и потому на всех предметах в этой тесной комнатушке лежали причудливые тени. Мягко покачивалась палуба…
Потом дрогнула и замерла; чем так просыпаться, лучше вообще никогда не смыкать глаз. Автобус стоял… и в тишине салона было что-то неестественное.
– Уважаемые пассажиры, служба «Чугайстер» приносит извинения за небольшое неудобство…
Ивга открыла глаза. Мосластый парень тоже проснулся и испуганно вытаращился на стоящих в проходе.
Их было трое, и им было тесно. Тот, что скороговоркой произносил давно заученную фразу, был жилист и сухощав; двух других Ивга не рассмотрела. На всех троих поверх облегающего черного костюма была небрежно накинута свободная жилетка из искусственного меха; у каждого на шее болталась на цепочке серебряная пластинка-удостоверение.
В салоне молчали. Ивга, внутренне сжавшись, опустила голову.
– Плановый досмотр, – вполголоса продолжал сухощавый. – Попрошу всех оставаться на своих местах… Лиц женского пола попрошу смотреть мне в глаза.
Ивга втянула голову в плечи.
Пластиковая дорожка на полу чуть поскрипывала под мягкими шагами сухощавого; двое его сотрудников следовали за ним на расстоянии метра. Что-то возмущенно сказала дородная женщина в первых рядах – чугайстры не удостоили ее ответом. Ивга слышала, как расслабляются, даже шутят те пассажиры, что остались у троицы за спиной; соседка Ивги, та, что в теплом свитере, утонула в воротнике по самую макушку.
Сухощавый остановился перед Ивгой. Ивга через силу подняла глаза – будто решаясь на тягостную, но необходимую медицинскую процедуру. Поймав ее затравленный взгляд, чугайстер хищно подался вперед, его глаза ухватили Ивгу и поволокли в невидимую, но ясно ощущаемую пропасть – но на полпути разочаровано бросили, будто мешок с тряпьем.
– Ведьма, – сказали губы сухощавого. Вернее, собирались сказать, потому что в ту же секунду тесное пространство салона прорезал крик.
Та, что сидела рядом с Ивгой, женщина в теплом свитере, кричала, и ее голос ввинчивался в уши, нанизывая на себя, как на вертел. Отшатнувшись в сторону, Ивга почти упала на мосластого парня.
Бескровное лицо, наконец-то вынырнувшее из серого воротника, было перекошено ужасом; изможденные руки, которыми женщина пыталась заслониться, казались когтистыми птичьими лапами:
– Н-нет… Не…
Двое, выступившие из-за спины сухощавого, уже тащили упирающуюся женщину к выходу; вслед за ними по обмершему, парализованному криком автобусу полз шепоток: нявка… нава… навь… нявка…
Сухощавый помедлил. Снова искоса взглянул на Ивгу; провел пальцем по губе, словно стирая прилипшую крошку. Постоял, будто раздумывая – и двинулся к выходу. Нявка… здесь… в автобусе… нявка, – бормотали возбужденные, слегка охрипшие голоса.
В двери чугайстер обернулся:
– Наша служба благодарит вас за искреннее содействие, проявленное при задержании особо опасного существа, именуемого навью. Счастливого пути…
Не желая смотреть, Ивга все же повернула голову и взглянула в окно.
Та, что еще недавно сидела с ней рядом, все еще кричала, только крик стал глуше, и толстое автобусное стекло смогло почти полностью его поглотить. Нявка стояла на коленях, на обочине, и неестественно огромные глаза были подернуты пеленой ужаса. Широко разевался рот; Ивге казалось, что она слышит, как вместе с криком вылетают слова бессвязной мольбы.
Сухощавый и двое его сотрудников неторопливо окружили нявку, сделав ее центром равностороннего треугольника; их выброшенные в стороны руки на мгновение соприкоснулись – будто чугайстры собрались завести вокруг своей жертвы хоровод. Нявка закричала с новой силой – в этот момент автобус тронулся.
За окном плыли деревья и отдаленные покатые крыши; через несколько минут Ивга поняла, что сидит, навалившись всем телом на мосластого парня, и тот не решается ее отстранить.
В автобусе говорили все разом; плакал ребенок. Кто-то громогласный изливал свои впечатления грязной, площадной бранью, кто-то хихикал, кто-то весело смеялся; большинство возмущались. Что нявок стало слишком много. Что служба «Чугайстер» ловит их слишком медленно. Что отлов нявок в общественных местах безнравственен, все равно что отстрел бродячих собак на детской площадке. Что власти бездействуют, налоги идут в никуда, и город вот-вот захлебнется в нечисти: нявки, да вот еще ведьмы…
– Простите, – сказала Ивга мосластому парню. Парень глупо улыбнулся.
Кресло справа от Ивги пустовало; над ним на багажной полке покачивался аккуратный полиэтиленовый пакет. Его хозяйки сейчас наверняка нет в живых.
Впрочем, ее нет в живых уже достаточно давно. Нявку нельзя убить – она и без того мертва; нявку можно лишь выпотрошить, уничтожить, и чугайстры знают в этом толк…
Ивга видела. Однажды. Чугайстры не смущаются ничьим присутствием и не боятся никаких свидетелей; в их откровенности есть что-то непристойное. Обычно они не уводят жертву дальше, чем за угол соседнего дома; прямо на улице, прямо во дворе они справляют ритуал, который уместнее было бы проводить в безлюдном подземелье. Даже дети становятся иногда свидетелями танца чугайстров – а ночью мочат простыни, доставляя родителям множество тревог и неприятностей; чугайстры убивают нявку, танцуя. Танец опутывает их жертву невидимыми сетями, душит и опустошает; нявку после дематериализации Ивга тоже видела. Вернее, могла бы увидеть – но испугалась, не стала смотреть…
