Они не могли расписать свои вахты, просто каждый бодрствовал до тех пор, пока не уставал так, что больше не мог выносить; тогда он будил другого. Но ничего не происходило. Пища подходила к концу, а новой не появлялось. Они тщательно экономили свои водяные шары. Наконец, у них остался только один шар, который они так и не выпили, потому что каждый настаивал, чтобы оставить его другому. А своих неведомых тюремщиков они так и не увидели.
Неизвестно, сколько прошло времени — но, конечно, много, невыносимо много — и Айзенберг забылся в обморочном сне. Его внезапно разбудило прикосновение. Он вскочил и непонимающе заморгал спросонья.
— Кто? Что? Что случилось?
— Я, должно быть, задремал, — подавленно сказал Грейвс. — Мне очень жаль, Билл.
Айзенберг посмотрел туда, куда указывал Грейвс.
У них снова была пища и вода.
Они не стали возобновлять эксперимент — было совершенно ясно, что тюремщики не собирались вручать им ключ от камеры, они, несомненно, были достаточно разумны, чтобы поймать их на такую простую хитрость. Кроме того, Грейвс был явно болен, и Айзенберг не отважился предложить ему долгую и изнуряющую голодовку.
С другой стороны, сами они не могли найти ключ к своей камере. Голый человек — весьма беспомощное существо. Если у него нет никакого материала, чтобы изготовить инструменты, он мало что может. Айзенберг поменял бы свою бессмертную душу на алмазный бур, ацетиленовый резак или даже на старое ржавое зубило — без инструментов у него были такие же шансы на освобождение, как у двух его золотых рыбок, Клео и Патры, на бегство из аквариума.
— Доктор.
— Да, сынок?
— Мы взялись за дело не с того конца. Мы знаем, что существуют неизвестные разумные существа и должны попытаться установить с ними контакт, а не планировать бегство.
— А как?
— Не знаю, но должен же быть способ.
Но если даже такой способ и был, они не могли извлечь его из своих мозгов. Даже если Билл считал, что тюремщики могут видеть и слышать своих пленников — как он мог передать им какую-то информацию? Словами или жестами? Могли ли эти «не люди» — безразлично, насколько они разумны — вообще понять символы человеческой речи без связи, без культурного фона, без картинок и таблиц? Ведь человеческая раса, при более благоприятных обстоятельствах совершенно беспомощна, когда речь заходит о языке других животных.
Что он должен делать, чтобы привлечь их внимание, вызвать у них интерес? Процитировать речь Линкольна в Геттисберге или фрагмент таблицы умножения? Или, если использовать жесты — будет ли язык глухонемых значить больше, чем семафорная азбука?
— Доктор!
— Что, Билл? — Грейвсу, по-видимому, стало хуже — в последние «дни» он почти не разговаривал.
— Почему мы здесь? Где-то в глубине сознания у меня все время гнездится чувство, что нас доставили сюда зачем-то. Чтобы сделать с нами что-то, или попытаться допросить. Но едва ли можно предсказать, каким образом они это сделают.
— Да, непохоже.
— Почему же тогда мы здесь? Для чего они нас кормят?
Грейвс долго молчал, потом ответил:
— Я думаю, они ждут, что мы будем размножаться.
— Что?!
Грейвс пожал плечами.
— Это же смешно!
— Конечно, но откуда им это знать?
— Но они же разумны?
Грейвс впервые за все «дни» усмехнулся:
— Вы знаете стишок Роланда Янга о Фло?
«Вот странный зверек под названием Фло.
Где Он, где Она, не знает никто.
Это известно Ей и Ему.
А прочим знать ни к чему».
Так что видимые различия между мужчинами и женщинами едва ли имеют какое-либо значение для кого-нибудь, кроме самих мужчин и женщин.
Айзенберг нашел эти мысли отвратительными и отбросил их.
— Послушайте, доктор! Даже самое поверхностное изучение должно показать неизвестным, что человеческий род делится на два пола. Мы же не первые, кого они изучают!
— Может быть, они нас даже не изучают.
— Что, извините?
— Возможно, мы — нечто вроде декоративных рыбок.
Декоративные рыбки. Этого Билл Айзенберг не ожидал. Такого просто не могло быть. Декоративные рыбки! Он считал себя и Грейвса военнопленными или, худо-бедно, подопытными животными для научных целей, но декоративные рыбки…!
— Я знаю, что вы чувствуете, — сказал Грейвс, увидев лицо Айзенберга. — С вашей точки зрения, которая ставит человека во главе всего, это кажется унизительным. Но и такое возможно. Теперь я хочу рассказать вам мою теорию о неизвестных и об их отношении к человеческой расе. До сих пор я этого не делал, ведь это чистая фантазия, почти бездоказательная. Но эта теория объясняет многие непонятные факты. Я думаю, что неизвестные едва ли сознают существование людей, поэтому не заботятся о них и не интересуются ими.
— Но они же охотятся за нами!
— А как мы сами изучаем другие формы жизни? Разве вы спрашиваете мнение своих рыбок о поэзии золотых рыбок или об их политике? Считают ли термиты, что место женщины — у очага? Бобры предпочитают блондинок или брюнеток?
— Вы шутите?
— Нет, я не шучу. Возможно ли, что упомянутые формы жизни не имеют таких развитых идей? Я ведь что хочу сказать: если они так думают, что мы до них никогда не доберемся. Скорее всего, неизвестные не считают человеческую расу разумной.
Билл некоторое время сидел неподвижно, а потом спросил:
— Откуда, по-вашему мнению, прибыли Х-существа? Может быть, с Марса? Или даже из-за пределов Солнечной системы?
— Не обязательно и даже маловероятно. Я считаю, что они произошли так же, как и мы с вами — из праха этой планеты.
— Да уж, доктор…
— Я говорю серьезно, так что не делайте большие глаза. Я, может быть, болен, но еще не сошел с ума. Сотворение мира длилось восемь дней.
— Как, извините?
— Я напомню вам слова из Библии: «И Бог благословил их, и Бог сказал им: плодитесь и размножайтесь, и заполняйте Землю, и она покорится вам, и царите над рыбами в море, и над птицами в небе, и над всеми зверями, что ползают по земле.» Так и вышло. Но стратосферу Бог не упомянул.
— Доктор, вы уверены, что не бредите?
— Черт побери! Прекратите делать из меня психа! Оставьте экивоки. Я вот что думаю: мы находимся не на высшей, не на последней ступени развития. Сначала населяются океаны, потом идет развитие от двоякодышащих рыб к амфибиям и так далее вверх, пока не заселяются континенты, пока на поверхности континентов не воцаряются люди. Они думают, что они самые главные. Но останавливается ли эволюция на этой точке? Я держусь другого мнения. Подумайте: с точки зрения рыбы воздух — это глубокий вакуум, с нашей точки зрения верхние слои атмосферы на высоте двадцати — двадцати пяти километров, а может даже и тридцати, кажутся вакуумом, неспособным поддерживать жизнь. Но это тоже еще не вакуум. Это разреженный воздух, но там есть материя и лучистая энергия. Почему бы тогда там не быть жизни? И почему бы не быть разумной жизни? Но мы не можем наблюдать ее, ведь человек, в научном смысле, далеко не познал даже самого себя. Это произошло, когда наши предки еще прыгали по деревьям.
