— Тогда выбрость всю эту ерунду из головы. Наверно, снова собака. Болтается тут уже неделю.
— Послушай, Эрнест. А если… — она замерла, подняв палец с накинутой на него ниткой. — Я ведь уже раньше думала… Знаешь, однажды я сидела у окна. Этот пес бежал по тропинке, потом вдруг остановился и посмотрел на меня. Может, это и смешно, но я наверняка знаю, что смотрел он на меня.
— Надо было позвать, — равнодушно ответил старик. — Места в доме хватит…
— Ни за что! А вдруг он — один из них… Кто-нибудь из сторонников того пророка?
Старик рассмеялся, вконец развеселившись.
— Новое воплощение полупса-полубога?
— Я ведь серьезно. Взгляни на дату на газете. Даже бумага пожелтела. Последнюю нам принесли год назад. Все могло измениться. Теперь их может быть очень много.
— И одного они откомандировали подсматривать за нами, — он все еще смеялся, но уже не так уверенно. — Такая парочка — любопытнейший объект для наблюдений. Два древних ящера. Вот поклонники зооморфизма и приставили к нам своего соглядатая.
Видно, она приняла его слова всерьез, потому что не на шутку испугалась.
— Как ты можешь!
Он сложил газету и откинулся на спинку кресла.
— Иногда мне кажется, что за всем этим кроется какой-то более глубокий смысл.
— Скорее бессмыслица, — заметила она.
— Так нельзя, Елена. Мы верны нашим предкам. Слишком верны. А что если все это не более чем детское упрямство?
— Когда-то Ральф тоже сказал, что мы отличаемся детским упрямством.
— Потому что в этом что-то есть. Они практически бессмертны. Их ограничивает только барьер психической усталости, утомление от жизни. Но с ним можно протянуть и тысячу лет.
— Слишком уж много, — сказала она так тихо, что он едва расслышал.
— Ну, видишь, это сделал твой сын, а мы окрестили его молохом.
— Я всегда любила Ральфа, Эрнест, и верю, что когда-нибудь он к нам придет… Но одного я ему не прощу.
— Чего же?
— Взгляни в окно, — сказала она. — Ты когда-нибудь раньше видел таких больших и странных птиц?
— Тебе показалось, — его ясные зеленоватые глаза потемнели от странного света за раздвинутыми занавесками. — Всему виной сумерки и тучи. Низкие, как перед бурей.
— Нет, Эрнест, — она спокойно вывязывала очередную петлю. — Нет. Не надо меня обманывать. Это не птицы. Так же как и тот рыжий, вынюхивающий что-то пес. Никогда не прощу Ральфу того, что он сотворил с нашим миром.
— Грешно ли подарить людям истинную свободу? — Старик задрал подбородок со следами седой щетины. — Достаточно было небольшого вмешательства в генетику и в механизм гормонального метаморфизма. Плюс несколько радикальных иссечений в мозжечке и щитовидной железе. Организм человека уже был подготовлен к такой операции.
— Подготовлен? — переспросила она.
— Конечно! Видишь ли, Елена, теперь любой из них может стать кем захочет. Свобода формы и пола. Достаточно глубоко сконцентрироваться на метаболизме организма — и человек впадает в состояние летаргии, а потом просыпается в иной ипостаси.
— А тому грабителю не понадобилось даже засыпать.
— Вот видишь. Вопрос тренировки. Никто ведь не знает, до какой степени можно совершенствовать власть над собственным телом. Безразлично, появился ли ты на свет болезненным, ущербным человеком или женщиной, которая раньше полжизни отдала бы за красоту и обаяние. Теперь все зависит от твоей психики, от желания. Твой внешний вид — отражение богатства души. И это справедливо.
— Обойдемся как-нибудь, — заметила она.
— У нас просто не было другого выхода! И так ли ужасно быть сегодня женщиной, завтра мужчиной? Либо кем-то еще? Может быть, ничего странного нет даже в том, что какой-то пророк вещает о появлении нового сфинкса?
Он еще некоторое время тяжело дышал, и глаза его горели необыкновенной энергией. Потом неожиданно обмяк и спрятал лицо в ладони.
— Эрнест… — прошептала она.
— Что? — буркнул он, не поднимая головы.
— Ты так странно говоришь…
— Потому что хочу сказать наконец, — голос у него дрожал. — Я устал держать это в себе. Ведь ты всегда была умнее многих других женщин, ты должна понять. Они существуют независимо от того, нравится ли это нам. Возможно, они не люди в нашем понимании, но именно им принадлежит решающее слово в судьбе нашего вида, вершиной которого некогда были мы, люди.
— Они уже не люди, — упрямо сказала она.
— Стереотип рассуждений. Что такое человек? А если то, что совершил Ральф и его сподвижники, было не раковой опухолью вырождающейся науки или удачным, хотя и сумасшедшим, экспериментом?
— А чем же тогда еще?
— Эволюционной необходимостью.
— Не понимаю, — призналась она.
— Видишь ли, в том виде, в каком сейчас существуем мы с тобой, человек уже пребывает десятки тысяч лет, со времен кроманьонцев. Между ранним же и поздним палеолитом homo sapiens претерпел огромные изменения, пройдя путь от питекантропа до современного человека. Но начиная с позднего палеолита физическая эволюция человека прекратилась! Значит ли это, что тот человек, которого мы привыкли видеть, являет собой вершину эволюции, что он нечто окончательное, неизменное, застывшее? Ерунда! Было бы величайшей ошибкой так считать. Откуда же взялось торможение, длящееся уже десятки тысяч лет?
— Не знаю, — сказала Елена так, словно думала уже о чем-то совершенно другом. Спицы в ее руках быстро мелькали.
— А я знаю! — воскликнул он.
— Эрнест…
— Погоди. Я тебе скажу, почему мы перестали развиваться. Исчерпались возможности природы. Она была не в состоянии дальше двигать нашу эволюцию. Род homo sapiens ждал. И не думаю, что мы затащили нашу цивилизацию на неверный путь. Это лишь качественный прыжок. Предвиденная и глубоко укрытая в возможностях эволюции метаморфоза. От homo sapiens до homo creator — в полном значений этого слова. Не сумасшествие, а необходимость высшего порядка!
— Эрнест, — укоризненно сказала она. — А ведь совсем недавно мы думали одинаково.
— Мы и сейчас ближе, чем когда-либо, — быстро сказал он. — Пойми, мы оказались на обочине главной ветви эволюции. Словно динозавры. Словно неандертальцы.
Старуха перестала вывязывать петли и внимательно взглянула на мужа.
— Эрнест. Я мало что понимаю. Прости. Я больше слушала как ты говоришь. Вы с Ральфом очень похожи.
Наступила тишина. Они сидели, глядя друг на друга из разных углов маленькой комнатки. Сундук, диван, кресло и стул, на стене снимок в золоченой рамке — тех времен, когда они были молоды, рядом — стенные часы — даже не слышно, как они тикают, наверно, остановились ночью, а может, вчера или и того раньше. Тишину разорвал громкий лай. Он замер на высокой ноте, а потом послышался жалобный удаляющийся вой, словно собака убегала, поджав хвост.
