Одни формулы — жизнь ушла. Жизнь сознательно и бессознательно обходят. И хотя, на словах, догматик иногда провозглашает «независимость духа», «смелость мысли и убеждения», зовет не преклоняться перед авторитетами, но фактически это лишь слова. Ибо под независимостью духа как раз и понимается его зависимость, под смелостью — робость, Цротив преклонения призывают не по отношению к авторитету вообще, а лишь к авторитету «чужому». Своя система, теория, формула всегда верны, закончены, абсолютны.
Главная цель догматика — охранять идею. От развития. Объективно получается, однако, что догматики губят идею. Даже хорошую идею. Ибо они не понимают преемственности идей, их временности. Они не понимают той диалектики идей, которую понимал Достоевский: «Разумеется, они поймут, наконец, новую мысль, но поймут всегда после всех, всегда грубо, ограниченно, тупо, и никак не допускают соображения, что если идея верна, то она способна к развитию, а если способна к развитию, то непременно со временем должна уступить другой идее, из нее же вышедшей, ее же дополняющей, но уже соответствующей новым потребностям новогопоколения» [1895, 9, 32].
Догматиков Достоевский называет золотой посредственностью. С его точки зрения, эта посредственность способна позднее воспринять новую мысль, но омертвит и ее. Достоевский продолжает: «в числе этих золотых всегда бывает чрезвычайно много промышленников, выезжающих на модной фразе. Они-то и опошливают всякую новую идею и тотчас же обращают ее в модную фразу. Они опошливают все, до чего ни прикасаются. Всякая живая идея в их устах обращается в мертвечину. Награду же за нее получают всегда они первые, на другой день после похорон гениального человека, ее провозгласившего и которого они же преследовали» [1895, 9, 32].
Практически эту же мысль Достоевский проводит и в другой статье. «Бездарность, с которою иногда доводится до последней нелепейшей крайности прогрессивная мысль, у нас неудивительна. Мало того: эти бездарные до того долго волочат иногда по улице, грязнят и марают иногда самую святую идею, что повторять за ними общие либеральные и прогрессивные фразы иногда даже претит» [1930, 13, 296].
Бесхитростно или с хитростью волокущих идею по улице и изобразил Достоевский в образах Лебезятникова, «бесов», Раки-тина, при характеристике которых в романах прямо повторяются приведенныевыше мысли, высказанные в статьях.
Они способны любую идею лишь опошлять, «волочить по улице», но не развить. Догматический стиль мышления исключает творчество. Обладатели этого стиля могут быть лишь исполнителями, подражателями.
У них могут быть знания. Но распорядиться ими догматики не могут. И просто подгоняют знания под догматику. Не укладывается — в замешательство. «Вы приобрели много знаний, — записывал Достоевский, — не по уму, т;ак что за недостатком-то ума и не знаете, как справиться с этими знаниями» [ЛН, 83, 618], Хорошо подмечено. Сколько их, даже многовнающих, не способных произнести своего слова. Бессильных перед творчеством. Это исполнители, получившие непосильную ношу. Если же такой носитель догматического стиля и берется как-то осмыслить свои знания, то он многословен и нуден, «чтоб самую крохотную мыс-леночку провести, целый воз сена привезет» [ЛН, 83, 620].
Догматический стиль мышления — это стиль человека «с коротенькими мыслями», с «коротеньким нерушимым мировоззрением», с мировоззрением, равным отсутствию такового. Однако человек этот часто самоуверен. Это он может начать выступление по проблеме признанием, что он в ней не специалист, а закончить безапелляционным обвинительным приговором.
Каково будущее догматизма? По Достоевскому — тупик. «Мысль эта, что породы людей, получивших первоначальную идею от своих основателей и подчиняясь ей исключительно в продолжение нескольких поколений, впоследствии должны необходимо выродиться в нечто особливое от человечества, как от целого, и даже, при лучших условиях, в нечто враждебное человечеству, как целому, — мысль эта верна и глубока» [П, 4, 117 — 118]. Четко и определенно.
Таковы основные, присущие безличности, стили мышления, выведенные Достоевским и рассыпанные им по всем произведениям. Они взаимосвязаны. Прагматик создает «полезное суждение», догматик возводит его в ранг непогрешимого, а демагог заботится о его словесном обосновании. И все это, взятое по отдельности и в совокупности, есть признак безмыслия, признак безличности. Это не значит, что прагматик, догматик и демагог передают друг другу суждение, как эстафетную палочку. Чаще всего и прагматик, и догматик, и демагог — в одном лице. В безличностном.
По поводу обладателей безличностных стилей мышления Достоевский писал: «Во что эти люди веруют, как они засыпают ночью, какие им сны снятся, что делают они наедине со своей душой?» [1895, 10, 304]. Вопросы риторические. Писатель знал на них ответы и показал это всем своим творчеством. Веруют они в то, что выгодно или высказано авторитетом, засыпают хорошо, снов не видят, наедине со своей совестью не остаются из-за полного отсутствия таковой.
Если бы этих носителей стилей безличности что-то тревожило, то это означало бы переход их к иным стилям мышления, переход к личностности. У них же стили не столько мышления, сколько безмыслия.
Носители этих стилей кажутся всесильными, всемогущими, монолитными. Они и действительно сильны, могущественны и прочны. Но лишь в определенной среде, в безличностной среде. При мраке ночи. Но в среде личностей они уязвимы. При свете дня. Достоевский и выводит их на свет, противопоставляя им людей с иными стилями мышления.
Макар Долгорукий проповедует религию. Но у него нет мысли защищать свои «святыни» любыми средствами. Он даже рассказывает о безнравственности верующих (что с прагматической точки зрения — верх глупости). Он — за святыни, но за невыдуманные. Он не способен превращать любую легенду в факт. Как и сам Достоевский, заявивший: «Святыни наши не из полезности их стоят, а по вере нашей. Мы не станем и отстаивать таких святынь, в которые перестанем верить сами, как древние жрецы, отстаивавшие, в конце язычества, своих идолов, которых давно уже сами перестали считать за богов. Ни одна святыня наша не побоится свободного исследования, но это именно потому, что она крепка в самом деле. Мы любим святыню семьи, когда она в самом деле свята, а не потому только, что на ней крепко стоит государство» [1895, 10, 88].
Отмежевание от демагогики, прагматики и догматики здесь четкое. Автор согласен на любую проверку того, что он считает святыней. Он полагает при этом, что если носитель идеи боится ее проверки, то это признак непрочности идеи и безличностности этого носителя.
