— Не-а, — улыбнулся я. — Я никакого греха не совершал, злых слов на ветер не бросал, а правда грехом быть не может.
Другарь вздохнул и ничего не сказал. Опасается вступать со мной в словесный бой, боится, что засмею. Правильно боится.
Бог тем временем спустился по склону, остановился, сгрузил с себя ношу, развернулся и пошел обратно. Несколько раз он оскальзывался на мокрой земле и издавал жалобные звуки.
— Ты, это, — подал голос Другарь, — ты в их навозе ковыряться не будешь, я надеюсь?
— Почему это не буду? — удивился я. — Конечно, буду. То, что для богов навоз, людям может в самый раз пригодиться.
Другарь смачно сплюнул на землю и громогласно провозгласил:
— Никогда этот олух не станет моим зятем!
Я застыл, как громом пораженный. Вот и все. Я, дурак, думал, думал, как бы его убедить дать нам благословение, а повернулось все вон как. По лицу Другаря я ясно видел, что он произнес эти слова сгоряча, что в другой раз он бы такого не сказал, что был у меня шанс, точно был! Но сплыл. Ни за что на свете Другарь не откажется от своих слов, произнесенных в присутствии двадцати свидетелей. Для меня это означает, что о Белянке я должен забыть. Не могу, но должен.
Другарь ушел, что-то бормоча себе под нос. Остальные зеваки с любопытством глазели на меня, ожидая, что я буду делать. Этим вечером в деревне будут обсуждать новую тему, куда более интересную, чем Маленький Дом, появившийся в деревне богов, и даже чем то, что впервые за три года боги озаботились вынести помойку. Куда они раньше девали свой мусор? Подобные вопросы никого, кроме меня, не волнуют, нормальным людям это неинтересно. Им гораздо интереснее узнать, что Другарь наконец-то дал Умнику решительный отказ. Тьфу!
Я смачно сплюнул на землю и пошел к куче мусора, оставленной Малым Бегуном. Что бы ни думал Другарь по этому поводу, я собираюсь ее тщательно осмотреть. Мало ли что найдется…
А на Другаря мне теперь наплевать, отныне и навсегда.
* * *
Большая сумка, оставленная богом, была туго набита разнообразным барахлом, но большую часть этого барахла составляли другие сумки, поменьше. Почти все они были пусты, а многие — порваны. В некоторых сумках лежала испорченная пища, в других — мертвые растения с дурным запахом. Пища. А ведь это интересно…
Раньше я всегда думал, что боги не едят. Как они пополняют свои силы — непонятно, но то, что они никогда не едят, сомнению не подвергалось. Я ни разу не видел, чтобы боги собирали или выращивали растения или чтобы ловили или пасли животных. И вот в их отбросах обнаружилась теперь испорченная пища. Может, они привозят еду с неба? Наверняка так и есть. Когда они впервые пришли к нам, они взяли с собой большой-пребольшой запас, а теперь он закончился, и кто-то из них слетал на небо (вчера ночью мы с Кержаком это видели и слышали), а чтобы было где хранить припасы, они построили Маленький Дом. А почему тогда они раньше не выносили помойку? Собирали эту кучу все то время, что жили на горе? Не может быть — пища еще не успела испортиться окончательно, ее ели самое позднее позавчера. И почему они оставили так много объедков? Не понимаю.
Мое внимание привлекла твердая сумка, которая была заметно тяжелее других. Я заглянул внутрь и увидел… Слизь какая-то, только не противная и не мерзкая, а вполне аппетитная, не иначе, нормальную еду случайно выбросили. Я осторожно просунул голову в сумку и вдохнул аромат божественной еды. Пахнет ни на что не похоже, но вкусно. Попробовать, что ли… попробовал. Вкусно.
Больше ничего интересного в божьем мусоре не обнаружилось.
* * *
У калитки меня ждала Белянка. Я вежливо поприветствовал ее, но она не ответила, она просто посмотрела на меня осуждающим взглядом и спросила:
— Что, Умник, доигрался?
И расплакалась.
Я не знал, что говорить и делать. Я попытался прижаться к ней, но она решительно отстранилась.
— Оставь меня, — сказала она сквозь слезы. — Зачем ты это сделал? Знаешь, как папа ругается?
— Он сам виноват, — заявил я. — Я его за язык не тянул.
— А что ему было делать? — завопила Белянка. — Он же староста, ему за порядком следить положено!
— Из него староста, как… Извини, Белянка, не хотел обидеть. Но он действительно был не прав! Он все время цепляется за старый порядок, но старого порядка больше нет. Все законы диктуют боги, все, что было раньше правильно, а что неправильно, теперь не имеет никакого значения.
— Это для тебя ничто не имеет значения! Тебе на всех наплевать — на людей, на меня, вообще на всех, кроме себя! Тебе никто не нужен!
— Ты не права, — мягко сказал я. — Ты мне нужна.
— Тебе не я нужна! Тебе женщина нужна! Просто женщина. Если бы не закон, ты бы…
— Я люблю тебя, — сказал я и нежно поцеловал ее в заплаканную щеку
Белянка расплакалась еще сильнее.
В этот момент я заметил, что мы все еще стоим у распахнутой калитки, являя собой прекрасное зрелище для прохожих зевак. Никого из них в поле зрения пока не наблюдалось, но я не сомневался, что это явление временное. Незачем устраивать представление для окружающих.
Я отстранился от возлюбленной, подхватил сумку и вошел в калитку.
— Заходи, — сказал я. — Гостем будешь.
Белянка вошла. Я закрыл калитку.
— Что у тебя в сумке? — спросила Белянка. — Что-то ценное в помойке выкопал?
— Не знаю, — сказал я. — Может быть, ценное, а может, и нет. По-моему, это пища, которую едят боги.
На лице Белянки появилась заинтересованность. Она вытерла слезы, высморкалась и раздраженно заявила:
— Не пища, а объедки. Нормальную еду в помойку не выбрасывают.
— Объедки там тоже были, — сказал я. — Они совсем другие, они плохо пахнут, как коза, которую вовремя не съели.
Белянка брезгливо поморщилась. Наверное, слишком отчетливо представила себе этот запах.
— Смотри, — сказал я и открыл сумку.
Белянка просунула голову внутрь и шумно втянула в себя воздух. Шумно не потому, что не обучена хорошим манерам, а потому, что, оказывается, твердые стенки сумки усиливают звуки, как дупло в дереве.
— Пахнет вкусно, — сказала Белянка, просунула руку внутрь, обмакнула в слизь и облизала.
Несколько секунд она стояла в задумчивости, а затем снова сунула руку внутрь и снова облизала.
— Очень вкусно, — констатировала она.
Через полчаса мы все съели.
* * *
Всю ночь меня мучили кошмары. Не помню, что конкретно мне снилось, помню только, что я делал что-то ужасное и это было непостижимо, непередаваемо приятно. Я осознавал, что нарушаю все мыслимые и немыслимые запреты, но все равно не мог остановиться, потому что невероятное удовольствие, которое я испытывал, дурманило разум. Я как будто на время превратился в животное, не понимающее того, что оно делает, неспособное ни осознать свою природу, ни тем более изменить ее. Я просто плыл по течению, и это было так приятно, как никогда в жизни. Но одновременно какой-то частью сознания я понимал, что течение несет меня в пропасть, и это было ужасно.
