— Понятно, туз в рукаве при хорошо сданных картах, — рассмеялся он. — Итак, мозг — это всего лишь яркий хвост.
— Мне этот хвост нравится, — подмигнула Дорс.
Он смотрел, как закат сменяется сумерками, малиновыми тенями, и почему-то почувствовал себя странно счастливым. По глади неба плыли мягкие облака причудливой формы.
— Гм-м-м, — начала Дорс. — Что?
— Может, стоит попытаться применить метод наших экспертов? Если понять, кем мы, люди, когда были, и сравнить с тем, что получилось…
— Если сравнивать разницу интеллекта, то пропасть огромна. А если социальную структуру — так мы продвинулись не слишком-то и далеко.
Дорс недоверчиво взглянула на него.
— Ты полагаешь, сатиры настолько близки нам по социальному устройству?
— Ну… Смотри сама. Сперва мы прошли путь от сатиров до ранних лет Империи, потом — до сегодняшнего дня.
— Ничего себе скачки!
— Возможно, мне удастся использовать саркианского сима Вольтера как одну из ступенек этого пути.
— Постой, прежде чем делать какие-то выводы, нужно поэкспериментировать. — Она пристально посмотрела на мужа. — Тебе ведь нравится погружение, правда?
— Гм, да. Вот только…
— Что только?
— Эксперт Ваддо следит за всеми погружениями…
— Это его работа.
— …и он знает, кто я.
Ну и что? — Она развела руками.
— Обычно ты более подозрительна. Откуда какому-то эксперту знать неприметного математика?
— Он просмотрел списки прибывающих гостей, которые поступили перед нашим приездом. Ты — претендент на пост премьер-министра, а значит, далеко не неприметная личность.
— Надеюсь, что так. Послушай, я думал, что ты всегда ждешь худшего поворота событий. — Он улыбнулся. — Почему же не разделяешь моих мер предосторожности?
— Есть предосторожность, а есть паранойя. Ожидать худшего и искать худшего — вещи разные.
И к ужину она уже уговорила его продолжать погружения.
Жаркий день, солнце. Пыль щекочет. Заставляет чихать.
Этот Здоровяк, он идет рядом со мной. Это почетно. Очень почетно. Женщины и молодые самцы сторонятся.
Здоровяк трогает каждого, немножко возится рядом. Чтоб все понимали: он здесь. Все в мире хорошо.
Я тоже трогаю его. Мне хорошо. Я хочу быть похожим на Здоровяка, быть таким же большим, как он, быть им.
С женщинами у него все просто. Он выбирает одну, она идет с ним. И он на нее залазит. Он — Здоровяк.
Остальные парни не так нравятся женщинам. Они не хотят быть с остальными так долго, как со Здоровяком. Маленькие детеныши визжат и бросаются песком, но все знают, что они ни на что не способны. У них нет никаких возможностей стать такими, как Здоровяк. Им это не по вкусу, но им это вбивают в голову.
Я, я достаточно силен. Меня уважают. Почти все.
Все парни любят играть. Ласкаться. Гладить. Похлопывать. Женщины делают это с ними, а они поступают так с женщинами.
Женщины делают даже больше. Почему нет, парни вовсе не грубы.
Я сижу, и меня гладят. И вдруг я чувствую запах. Мне не нравится этот запах. Я вскакиваю и кричу. Здоровяк слышит. И тоже принюхивается.
Чужаки! Все жмутся друг к другу. Запах сильный, его много. Много Чужаков. Ветер принес их запах, они близко и подходят все ближе.
Они бегом спускаются с гребня холма. Хотят наших женщин, хотят драки.
Я бегу за своими камнями. Я всегда держу несколько под рукой. Я бросаю один и промахиваюсь. А они уже среди нас. Трудно попадать в них, они двигаются очень быстро.
Четыре Чужака. Они хватают двух наших женщин. И тащат их прочь.
Все вопят и стонут. Пыль стоит везде.
Я бросаю камни. Здоровяк ведет парней в погоню за Чужаками.
Чужаки убегают. Вот так. Взяли двух наших женщин, и это плохо.
Здоровяк злится. Он толкает парней, которые рядом с ним, кричит. Он не так уж и хорош, он позволил Чужакам застать нас врасплох.
Эти Чужаки плохие. Мы все падаем, хлопаем друг друга, гладим и ворчим от удовольствия.
Здоровяк подходит ближе, хлопает женщин. Залазит на некоторых. Чтобы все знали, что он до сих пор Здоровяк.
Он не хлопает меня. Он знает, что лучше не пробовать. Я рычу на него, когда он подходит ближе, и он притворяется, что не слышит.
Может, он уже не такой уж и большой. Так я думаю.
На этом он остановился. После того, как Чужаки-сатиры проскакали по их лагерю, он сел и позволил долго себя ласкать. Это действительно его успокоило.
Его? Кого его?
На этот раз он мог полностью ощущать сознание сатира. Не под своим — это метафора — а вокруг. Разбросанную мозаику чувств, мыслей, обрывки ощущений — все это походило на подброшенные в небо и взвихренные ветром листья.
А ветер заменяли эмоции. Ураганы, вихри, которые завывали и несли ливни, прочищающие мысли мягкой, но неотвратимой гребенкой.
Сатиры почти не думали, если это вообще можно было назвать словом «думать» в том понимании, к которому мы привыкли. Это были всего лишь обрывочные, разрозненные суждения. Но сатиры жили напряженной чувственной жизнью.
«Конечно, — подумал он (а думать он мог свободно, спрятавшись в сознании сатира). — Эмоции диктуют им, что нужно сделать, не думая. Это необходимо для быстроты реакций. Сильные эмоции превращают незначительные позывы в непоколебимые императивы. Тупой закон Матушки Эволюции».
Теперь он осознал, что люди приписывают себе уникальную способность переживать высокие эмоции лишь из тщеславия. Не более. Мироощущение сатиров не слишком отличалось от человеческого. В чем можно убедиться, если взяться за изучение психологии сатиров.
Он постарался отстраниться от давящего сознания сатира, в котором пребывал. Интересно, сатир понимает, что в нем кто-то сидит? Да, понимает, хотя довольно смутно.
И все же сатира не особенно беспокоит его присутствие. Он воспринял вмешательство в собственное сознание спокойно, словно так и должно быть в его странном, непонятном мире. Гэри был сродни эмоциям, которые быстро налетали, ненадолго задерживались и так же быстро проходили.
А может ли он стать чем-то большим? Гэри попытался заставить сатира поднять правую руку — словно отдал приказ. Как он ни боролся, ничего не вышло. И он осознал свою ошибку." Нельзя побороть сатира, сидя в маленьком закутке более обширного сознания.
