Мы рисковали и наш риск вскоре оправдался.
- Вы и Тиной там интересовались? - спрашивает Лена.
- У нас тогда ещё не было в ней потребы. Хотя Жора, как я потом выяснил, тайно от меня и предпринимал какие-то попытки - исчезал вдруг куда-то по ночам...
- Шлялся, - предполагает Лена, - по бабам...
- А как-то пропал дней на пять. Я даже заявил в полицию, и он тотчас позвонил:
- Ты сдурел?! Зачем ты их посвящаешь в наши дела?
- Но ты же... Мог бы позвонить...
- Обойдешься, - отрезал Жора, - жди!
Я и ждал. И он явился! Не запылился... Счастливый такой...
- Я же говорю: шлялся по бабам! - говорит Лена.
- Да нет! Ни одна женщина не могла воспламенить в нём столько...
- А Тина? А ваша Тина? - спрашивает Лена.
- Разве что Тина! Но я же её тогда совсем не знал...
И я ждал...
- Слушай, - говорит Лена, - я вот слушаю тебя...
- И правильно делаешь, - говорю я, - кого же тебе ещё слушать? И я бесконечно благодарен тебе...
Лена своей славной ладошкой останавливает поток моих благодарностей:
- Стоп, - говорит она, - это я знаю. Ты скажи мне... Скажи...
Она умолкает и в наступившей тишине, я слышу, как смертельно стремительно сочится песчинками в песочных часах наше время. Я вижу, как тает песок, отведенный нам на земле... И я жду... И чтобы наше время не кончилось, я переворачиваю часы. Чтобы у Лены хватило времени задать свой вопрос.
Она медлит, затем:
- Рест, скажи мне вот ещё что...
Я знаю наверное, о чём она спросит! Я знаю её уже много лет! И было бы малодушием с моей стороны уйти от ответа.
О моём умопомешательстве!
Её давно беспокоит моё здоровье, мои видения, галлюцинации, мои иллюзорно-виртуальные сны и яви, собственно, мои надежды на...
На что?!
Я вижу, как старательно она ищет слова, чтобы не обидеть меня! Я вижу - это ведь написано на её лице, а взгляд её серых глаз просто криком кричит: «Рест, ты сжигаешь себя!», - я же вижу...
- Тебе не кажется, - говорит она, доверительно взяв мою руку и заглядывая в глаза, - что, полагаясь на свои собственные представления о построении...
- Лен...
Я сжимаю её шёлковые прохладные пальцы.
- Пожалуйста, не перебивай меня. Ты же видишь, как мне не просто.
Я обнимаю её.
- Рест, - она легким, едва уловим движением так любимых и обожаемых мною плеч, высвобождает себя из моих объятий, - ты, пожалуйста, выслушай меня, я ведь на полном серьёзе...
Её пальцы по-прежнему остаются прохладными, и это верный признак того, что ей с трудом удается контролировать свои эмоции.
Я люблю её!
Я же люблю её! И, сказать по правде, не имею никакого права принуждать её своим поведением сомневаться в своих подозрениях насчёт...
- Опять, - улыбнувшись, говорю я, - опять наше с тобой вечное «To be or not to be?».
Чтобы разрядить обстановку.
Лена облегчённо вздыхает и вдруг потеплешими пальцами сжимает мою ладонь.
- Да, - произносит она, чуть не плача, - опять.
И целует меня в щёку в знак, так сказать, примирения.
Но мы и не думали ссориться!
Теперь она полна уверенности и задора, и я рад, что нет в мире тем, способных разрушить наш, надеюсь, прочный и, если хотите, вечный союз.
Мы усаживаемся в кресла.
- Выпьем? - предлагаю я.
- Да, - соглашается она, - конечно... Но сперва...
- Да, ладно тебе, - призываю я располагающе громко, - давай выкладывай! Что там у тебя?!
- Тина, - теперь твёрдо говорит Лена, - твоя Тина... Ты только не обижайся.
- Обижаться, - говорю я, - ты же сама сказала - удел горничных.
Лена кивает: да.
- Все твои рассказы о Тине, знаешь... Фантомы какие-то...
- Лен, - я пытаюсь было оборвать эту тему.
Лена продолжает:
- Рест, согласись, что все твои мысли вокруг этой милой подружки - порождение больного ума...
- Лен...
Лена встает.
- Нет-нет, ты дослушай!
Я, смеясь, демонстративно затыкаю уши указательными пальцами.
Лена ждёт. Лицо у неё очень серьёзно, и глаза её тоже ждут. Я знаю эти её глаза, наполненные ожиданием!
- ... ты рисуешь её, - слышу теперь я, - какой-то сосной, на которой вместо шишек развешаны груши... Рест, так не бывает...
Я слушаю...
- ... мир не знает случая, чтобы...
Я слушаю.
- ... и все твои доводы в пользу...
Я не перебиваю.
- ... и ты не имеешь права...
Я это знаю и без тебя.
- ...и эти твои фантомные завязи...
Вызреют, вызреют!..
- ... и тебя просто засмеют... и затопчут... Тебя просто выбросят на помойку...
Я слышу уже скрип собственных зубов.
- ииии ты - ы-ы-ы...
И я уже не могу это слышать!
- А теперь, - говорю я, - слушай меня!
Лена присаживается на край дивана, чтобы...
Чтобы не сорваться на крик, я беру грушу и откусываю ровно столько, сколько требуется, чтобы не... не сорваться на крик.
Тон, я признаю это, - непозволительный! Дурной тон! Но я и не подумаю выискивать там какой-то другой, умилительно-тепленький-ласково-обворожительный тон.
Раз уж зашла речь о Тине!
Никто не может диктовать мне...
Никто! Даже Лена!
Раз уж о Ли!
- Груши, - говорю я, прожевав, - да, груши!..
Я никогда прежде не видел Лену такой напуганной.
- ... и не только груши, - говорю я примирительно, - и не только на сосне... Леночка моя дорогая!..
Лена даже прикрывается локтем, когда я подсаживаюсь к ней на диван.
- ... так вот я хочу тебя просветить, - говорю я, - Тина - это... Это... И сосна, и ливанский кедр, и лиственница... И ель, и та ель, живущая вот уже восемь тысяч лет... Помнишь, я рассказывал!.. И ель, и особенно секвойя! Особенно! Та, что помнит звуки арфы Орфея... Ну, ты помнишь, ты помнишь... Я рассказывал... Секвойя... И не только груши на ней, и не только яблоки и апельсины... Ты пойми, на ней...
Лена смотрит на меня, не мигая. Я рассказываю.
- ... и ты лучше меня понимаешь, что без Тины, без этого сруба и скрепа, без этих её... без неё... Понимаешь меня?.. Ну, хоть ты меня понимаешь?!!
Наконец, Лена кивает: да.
- Да, - говорит она, - понимаю.
Понимание - это как... Это свет...
- Вот такие груши тебе, - говорю я, - на соснах и елях, вот такие апельсины... Среди вечнозелёных иголок, - говорю я, - вот такие пироги...
- Да, - соглашается Лена, - пироги... с апельсинами...
А как вы хотели!
А то!
Я, знаете ли, милые мои, прожив утомительно длинную жизнь и старательно вглядываясь в лица окружающих меня людей до сих пор, видит Бог, не встретил ни одного... ни одной...
- Понимаешь меня?!
- Конечно, - говорит Лена, теперь-то - конечно!
А сам-то ты себя понимаешь? - думаю я.
Теперь каждый день, с утра до ночи, мы были заняты тем, что следили за показаниями приборов наших железных рожениц. Они густой чередой стояли вдоль длинной стены нашего, так сказать, родильного дома, сверкая своими прозрачными пластиковыми стенками, мигая разноцветными лампочками, жужжа и потрескивая всякими там реле и дрожа стрелками приборов визуального наблюдения. В помещении было довольно прохладно, привычно пахло работающей оргтехникой (апельсинами!) и кварцевым облучением, как в операционной. Как Великая китайская стена, опоясавшая беззащитное беременное брюхо рождающейся в потугах огромной страны, стояли на защите заалевшей зари новой эры несметные ряды наших искусственных маток. Сквозь их прозрачные стенки можно было видеть, как развиваются наши апостолы. Миниатюрные, зачем-то скрюченные в три погибели и вышедшие, как космонавты из корабля в открытый космос, наши эмбрионы плавали...
- Как ваш Алан, - говорит Лена. - Зачем же он так ушёл? Ты можешь мне объяснить? Хотя, знаешь, умереть в Космосе на виду у всего человечества... Это, знаешь... Ты можешь мне объяснить?
- Нет... Нет... Ума не приложу...
- Странно...
- Да, - говорю я, - странно...
Я же уже рассказывал про Алана!
- А ты бы так смог? - спрашивает Лена.
- Воды, - прошу я, кивнув на пустой стакан, - налей мне, пожалуйста.
Лена наливает и подает мне стакан, я выпиваю до самого донышка.
И продолжаю:
- ... наши эмбрионы плавали во взвешенном состоянии в питательной среде, привязанные искусственными пуповинами к стенкам своих маток. На человека, впервые попавшего в этот необычный родильный зал, эта картина произвела бы жуткое впечатление. Мы не были новичками, мы видели это, как сказано, каждый день с рассвета до заката и от зари до зари, поэтому нас ничто поразить не могло. Наше внимание было приковано только к показаниям приборов, которые на протяжении вот уже целого месяца свидетельствовали о том, что апостолы наши чувствуют себя превосходно, развиваются, растут как на дрожжах и набираются, набираются сил. Пока ни один прибор не протрубил тревогу, пока все шло стабильно и гладко. Тем не менее, мы ни на минуту не могли позволить себе расслабиться. Очень высока была ставка. Даже в минуты коротких передышек нас не оставляли мысли о будущем. Все мы ждали той минуты, когда первый наш подопечный звонким веселым криком известит мир о рождении новой эры. Это мог быть и Ленин, и Эйнштейн, и Леонардо да Винчи, да кто угодно, кто окажется самым прытким и нетерпеливым. Хотя по нашим расчетам первым должен стать Соломон. Именно ему мы планировали вручить ножницы и право перерезать ленточку и впустить жаждущее перемен человечество в Новый Свет.
