нотка… не сожаления, нет — но некоторой такой печали. Всё-таки радикально так… основательно. Там была культура какая-никакая… Но эта печаль мастерски развеивалась бодрыми сообщениями, что у них есть поселения в колониях — вот и пусть они там прозябают, пусть вернутся в каменный век, если посмели связаться с Землёй, сволочи…
А уровень ненависти среди широких масс к этому моменту уже дошёл до такого градуса, что даже цифры вероятных потерь противника не особенно ужасали эти самые массы. Не наши же потери…
В общем и целом считалось, что о Шеде мало кто пожалеет — и в этом плане были солидарны даже вечные идеологические противники. Мы, везучие хумансы, шустро объединяемся перед лицом общего врага. Мы веками учились дружить против кого-то. Свои отношения потом довыясняем.
Траур был только у нас на Эльбе — по девяти миллиардам. По девяти миллиардам! Это на Эльбе люди рыдали, и пальцы себе грызли, и волосы драли от тоски и бессильного гнева. Не только шедми, да! И люди! Но какое кому дело. Земля празднует победу. Ещё устроит какие-нибудь ежегодные торжества по этому поводу, не дай бог…
А у нас тут…
У нас на следующий день мой Рютэ покончил с собой. Мой лучший аналитик, Рютэ, Который Всё Понимает.
Он не пришёл в нашу рубку связи. Я звякнул раз, звякнул два — и решил за ним забежать. И нашёл его в его кабинете. В кресле. С горлом, перерезанным до позвоночника — рука не дрожала, нож выпал уже из разжавшихся пальцев мертвеца. Он сидел перед стереокартиной с закатом на Северо-Восточном Архипелаге, где-то в районе Крабьего мыса: дивные небеса — в выцветающих голубых кляксах.
«Океан течёт в наших жилах»…
Рютэ оставил предсмертную записку. Чётко нарисованными чёрным маркером на зеркале древними рунными знаками Северо-Востока. Четыре слова: «Простите. Смысла больше нет».
Я взвыл, как пёс — потому что сходу сообразил: Рютэ — первый. У него просто были самые здоровые нервы и он, раньше других справившись с чудовищным потрясением, всё уже понял. Другие — ещё в шоке, ещё не осознали, ещё на что-то надеются.
Я даже не закрыл его глаза. Сейчас мучает эта мысль — надо было потратить несколько секунд, это у нас общее, надо было закрыть ему глаза — но я так торопился и был в таком ледяном ужасе, что не посмел погоревать даже эти несколько секунд. Я потратил эти секунды на то, чтобы врубить общий сигнал тревоги. Потом выскочил за дверь и понёсся к жилому сектору шедми.
Бежал и думал: только бы успеть, только бы успеть. Сразу понял, за кем бежать в первую очередь.
В казарме ее не оказалось. В кают-компании — тоже. Я сообразил: она искала место, где можно уединиться и закрыть за собой дверь. Понял, где.
Дернул дверь в кабинет психотерапевта — заперто. Постучал. Тихо. Врезал, как учили, чтобы сразу выбить — и влетел с размаху.
Она лежала на тахте в обнимку с плюшевым бельком. На полу рядом стояла бутылка виски, наполовину пустая, и валялся бокал. Из холода меня бросило в жар — я увидел, что её грудь слабо приподнимается, и кинулся к ней.
Затормошил:
— Кые, девочка, только не спи! Проснись, ради бога, проснись! Ну что ж ты, дурочка, ты же знаешь, вы это пойло не усваиваете, я б тебе весёлых грибочков заварил, если уж хотела чуток развлечься…
Она с трудом открыла свои прекрасные русалочьи очи и улыбнулась бледной тенью улыбки:
— Алэсь… мы идём в Океан…
Я не помню, как тащил её в медотсек. Как по дороге тормошил, целовал, тряс — а она цеплялась за игрушечного детёныша и что-то бормотала… У них нет рвотного рефлекса: если пища или питьё миновали зоб — то всё уже, из желудка им деваться некуда. Она всё рассчитала верно. Она была не такая сильная физически, как Рютэ, но не трусливее его, несчастная девочка.
Наша самая юная девочка. Но и она — уже год, как за Межой. Что тут ещё скажешь?
К чести коллег, они быстро поняли. Нам надо было реабилитировать наших друзей-шедми. Честное слово, в тот момент я сам не очень понимал, зачем: мне самому хотелось резануть по горлу, как Рютэ, или, как Кые, хлебнуть чего-нибудь, освежающего раз и навсегда. Я подыхал от скорби и стыда — и понимал, что мы ничем, ничем не можем им помочь. Что смысла и вправду нет. Что их апатия — это безнадёжные попытки как-то удержаться в бесплодном бытии, просто ради дружбы с нами. Как сказал наш милейший доктор Данкэ, «попытка нас достойно похоронить в такой луже, как Море на Эльбе — слишком неприятные хлопоты для вас, Алесь».
Подозреваю, что так рассуждали они все. Погрузились в чёрное отчаяние — в ту самую глубину глубин. Классическая идиома Северо-Западного Архипелага, для поэмы, да…
А мы были готовы плясать вприсядку, лишь бы кто-нибудь из них улыбнулся. Только это слабо помогало. Им не хотелось работать. Им не хотелось развлекаться. Им не хотелось жить.
Они еле теплились. Было понятно, что, даже если мы будем кормить их одними антидепрессантами, долго ребята не протянут. Отсутствие смысла — и для человека-то не сахар, а уж для шедми, одним смыслом и существующих…
Мы им врали. Мы клялись и божились, что КомКон ищет в космосе уцелевших колонистов. И вполне может оказаться, что где-нибудь уцелело какое-нибудь большое поселение. Не надо так падать духом раньше времени. Только благодаря этому вранью они ещё кое-как цеплялись за жизнь. Мы забросили всю работу, пытаясь их развлекать — наших последних… И вдруг, как гром, грянуло сообщение с Земли!
Пять! Пять тысяч детей! Эвакуированные!
Первое, что мы сделали — сообщили ребятам. Апатию с них как рукой сняло. Они все были готовы работать сутками, как угодно, где угодно, они были готовы чистить нам обувь или нашинковать себя на ломтики заживо — только спасите детей, земляне.
И я понял, что у меня теперь тоже есть особый смысл. Эти дети. Ради моего друга Рютэ, чьё тело мы предали здешнему мелкому и полумёртвому морю. Ради нашей маленькой Кые, которая пыталась выкарабкаться после тяжёлого отравления. Ради Данкэ и Хирмэ, ради Амунэгэ, который рисовал и рисовал бельков.
Ради самих детей тоже.
И ради землян. Чтобы хоть немного справиться с убийственным стыдом.
Мы с Данкэ и только что вернувшимся на Эльбу с Земли умницей Юлом отправились к этой станции тут же, как услышали о ней. Просто в ту
