крохотные, как игрушки: люди жили в игрушечных комнатках по двое и по четверо, шедми — почему-то всегда толпой, в таких же домишках, откуда убирали все перегородки. В домишках было очень тепло, а из роскоши я б назвал только шикарную связь с местным аналогом Сети. В информационной базе посёлка, кажется, отыскивалось всё, что можно, и с Земли, и с Шеда: при крайне скудной материальной жизни духовной пищи тут было — хоть залейся. И у всех местных были открытые аккаунты… только я не рисковал лазать по чужим страницам. Почему-то меня это пугало до холода в животе.
Зато местные бодро общались. Их вполне устраивала здешняя смесь физической скудности и информационной роскоши. Они довольствовались в быту настолько малым, что у меня не умещалось в голове: они ведь вправду довольствовались, они казались счастливыми… нет, пожалуй, не казались, они были счастливыми. Они были настолько счастливыми, что я не встречал таких счастливых людей. Они собирались вместе после работы, люди и шедми вперемешку, вместе ели, отдыхали и радостно болтали о том, что генномодифицированные кораллы отлично растут, и если дальше так пойдёт, жилища из шедийского коралла вскоре заменят пластиковые времянки. Или о том, что будет второй энергоблок на местной электростанции. Или о том, что девочки-шедми готовят шоу медуз, а музыка будет земная. Или о том, что скумбрия прижилась, мойва — тоже, а горбуша капризничает, зато процветает шедийская рыбка-гхитэ.
Они были очень заняты и очень счастливы.
Человеческие дети учились вместе с детьми шедми, которых тут звали шедмятами — никого ничто не смущало! Вообще! И я в полном ошалении видел, как по заиндевелому пляжу радостно носятся шедмята и ребята, босиком, люди — в трусиках, шедми — даже без них. У меня пока не хватало смелости на биоформ для адаптации к климату, но у всех здешних был такой.
Дети были всюду. Дети были в космическом порту, на пирсе, в лабораториях, подростки помогали медикам, в столовой, в громадной и странной полуводной оранжерее, где разводили водоросли, и в рыбных садках. Мне встречались беременные женщины и беременные девочки-шедми, которые запросто обсуждали какие-то общие штучки. Под ногами крутились ручные шедийские пингвины, шедийские кошки, похожие на помесь выдры и ласки, и обычные земные собаки.
Здесь почти все говорили по-русски и на совершенно невозможном языке шедми, немного — по-английски, кое-кто — по-китайски. На всякий случай те, кто знал только один язык, постоянно носили дешифраторы, но у большинства дешифраторы были всегда выключены — и они общались, мешая все слова подряд. «Рэвоэ», по-моему, говорили чаще, чем «привет» — а может, мне просто так казалось. У них была местная ВИДтрансляция, а ещё они иногда включали музыку просто на улице — и перед началом концерта я слышал весёлый голос Веры Алиевой:
— Медузий, привет! Кто хочет музыку с Земли, нажимайте в моём чате единичку, кто за музыку с Шеда — нажимайте двойку! После сложнейшего подсчёта суперкомпьютер определит победителей в сегодняшнем розыгрыше! — и, видимо, они таки выбирали…
Целый район посёлка назывался в обиходе «Шанхаем» — это были аккуратно перевезённые на Океан с Ксии станционные постройки, но жили в них не китайцы, а кто придётся. Штатовцев я встречал реже, чем русских и даже китайцев, но они тоже были. Попадались мулаты и настоящие негры, а ещё какие-то тропического вида ребята — то ли мексиканцы, то ли арабы. И при этом я вообще не видел групп, которых связывала бы национальность или хоть биологический вид.
А ещё в посёлке был памятник. Он стоял на высоком обрыве, под которым шумел океан.
Я ходил туда каждый день. Он меня притягивал, очень странный памятник, странный во всех смыслах.
Это была двойная стела из обгоревшей звездолётной брони. Одну её сторону, цвета закопчённой меди, обнимала ослепительно голубая просвеченная волна из удивительно нежного и прозрачного стекла. Вторую, из свинцово-серого металла брони земного звездолёта, обвивал и рвался ввысь язык яростного солнечного пламени, сияющий стеклянный протуберанец. Они зеркально повторяли друг друга, эти куски искорёженного металла — но повторяли не точно. С одной стороны из рваного металла выступали шлем и плечо шедийского скафандра, с другой — скафандра человека. Из оплывших потёков вырастали тянущиеся руки: с одной стороны ладони шедми, с перепонками, с другой — человеческие ладони. Со стороны Шеда капли металла скручивались в узловатые жгуты, свисающие, как аксельбанты, со стороны Земли — складывались в буквы «Памяти погибших за мир родичей из разных миров».
И на выступающие пальцы металлических рук здешние дети вешали шнурочки, продетые в гальку с дырками. Моя бабушка называла такие камешки «куриный бог» — я не знал, люди или шедми это первые придумали, но от вида этих камешков у меня щемило сердце.
Я приходил к этому памятнику и подолгу стоял рядом, слушая, как ветер стучит камешками о металл стелы. Я пытался хоть как-то примирить себя с собой — и думал, хватит ли Земле этой сотни лет…
