Я плохо спал, плохо себя чувствовал, весь чесался, мы больше не занимались любовью. Саша целовала мои укусы и мурлыкала в ухо: «Ничего, все пройдет… Потерпи, это все скоро кончится, это не навсегда…» От ее шепота становилось немного легче, и я засыпал.
Я почти не ел. Я обошел все окрестные аптеки в поисках какого-нибудь желудочного лекарства – безрезультатно. Аптеки в Сити – это аптеки для здоровых людей. Огромные залы, заваленные кремами, духами, дезодорантами, презервативами, фенами, фаллоимитаторами, салфетками, полотенцами, расческами, тониками, бритвенными приборами, биодобавками, витаминами.
– Вам чем-то помочь? – улыбались мне продавщицы с длинными и гладкими ножками, такими, о которых мечтала Саша.
– Мне нужно лекарство.
– Лекарство?
– Ну да, лекарство.
Улыбки сползали с их лиц.
– Вы что, больны?
– Мне нужен отдел лекарств.
Они вели меня, стараясь держать дистанцию, через весь зал, и дальше по каким-то захламленным коридорам в подвальное помещение, где пахло стариками и плесенью и где на полках действительно стояли какие-то пузырьки и коробочки, и быстренько сматывались. Я долго ждал, когда ко мне кто-то выйдет. Как правило, никто так и не приходил, и я выбирался оттуда. Иногда приходила какая-нибудь толстая старая негритянка, оглядывала меня подозрительно и недобро, выслушивала мою просьбу и требовала рецепт от врача. Рецепта не было – моя медицинская страховка покрывала только физические травмы и сердечные приступы, а остававшихся на Сити-карте денег на прием не хватало, – и негритянка сварливо желала мне удачного дня.
– Я нашла тебе недорогого врача, – сказала Саша.
– Где нашла?
– Знакомые дали адрес.
Знакомые. Это меня резануло. У нее здесь «знакомые».
– Мужского пола?
– Что?
– Мужского пола знакомые?
Она посмотрела на меня каким-то непонятным, слегка сочувственным взглядом. Как на сбежавшую подопытную лягушку с отрезанной лапкой. Мне стало страшно. Я спросил ее:
– Саша, у тебя кто-то есть?
Еще один сострадательный взгляд.
– Здесь все не так, – сказала она.
– Что не так?
– Здесь… как тебе объяснить? Всегда кто-то есть. Самцы и самки. И каждый берет кого хочет.
– Ты тоже берешь? И тебя берут, шлюха? – меня трясло крупной дрожью. Как будто кто-то во мне, кто-то чужой и безумный, больно кусался и прогрызал себе дорогу наружу, чтобы наброситься на нее и убить. Перекусить ее тонкую шею.
Я закурил. Сигарета погасла. Я поджег ее снова. Чертов табак в этом Сити. Так плохо горит. Ненастоящий табак.
Она смотрела, как я курю и как трясется моя рука.
– Нет, я не беру, – сказала она с ученической интонацией. – И меня не берут. Я не шлюха. Я просто нашла тебе недорогого врача.
Я целовал ее руки, просил прощения, она терпеливо кивала. Я закурил еще одну сигарету, предложил ей, она сказала, что бросила. Я затянулся – сигарета погасла.
– Правильно бросила. Здесь все равно ненастоящий табак.
Нахмурилась непонимающе:
– Табак хороший. Просто это вредно для организма. Тебе тоже следует бросить.
«Недорогой врач» оказался старухой из коренных, с горбатым носом и кожей смуглой и сморщенной, как вяленый финик. Она приняла нас в каморке, увешанной амулетами, звенящими цацками и пропахшей ароматическими свечами. Когтистыми пальцами она ощупала мой живот, прильнула ухом к груди, заглянула в глаза. Ее глаза были как гнилые оливки в масле – иссиня-черные, в бельмах и слезились.
– Внутри него живет демон, – сказала она Саше на языке Сити. – Злой дух. Он пожирает твоего человека. Я могу прогнать злого духа.
Я засмеялся. Но Саша не засмеялась, в ее глазах был испуг.
– Я прогоню злого духа за деньги, – старуха сложила пальцы в щепотку и потерла большим об указательный и средний, потом повторила: – Деньги.
– Пойдем отсюда, – сказал я Саше. – Это разводка.
– А может, заплатим? – она смотрела на старуху с сомнением. И на меня так же.
– Нет. Мы уходим, – я потянул ее за собой.
– Это демон говорит за него! – прокаркала старуха нам вслед.
Как ни странно, после того похода «к врачу» мне стало гораздо лучше. Вероятно, все это было психосоматикой. Я справился простым усилием воли – просто чтобы доказать Саше, что никаких демонов во мне нет. Но все равно я был усталым и раздражительным, возможно, от недосыпа. Я целыми днями работал над Произведением, она старалась помочь. «Ты хочешь кушать, давай я сбегаю, принесу пиццу, тебе какую?» Я огрызался: «Принеси какую угодно, не видишь, я занят?» Она приносила. Я говорил, что за мерзость. Она шла за другой. Я так жалею, о господи, теперь так жалею, что плохо с ней обращался. Она была как ангел-хранитель, а я ее оттолкнул. Однажды я заставил ее бегать за пиццей раз пять за вечер. Последняя, что она принесла, была вегетарианской, с грибами.
– Ты что, не знаешь, что я ненавижу грибы?
Она сказала:
– Не хочешь грибы, не ешь.
– Тогда вытаскивай их из моих кусков.
Она сказала:
– Я тебе не прислуга.
Мне нужно было остановиться. В тот момент я должен был замолчать, я и хотел замолчать, но почему-то не получилось, и я говорил, говорил чужим хриплым голосом:
– Ты шлюха. Ты иждивенка. Ты плюс один. Живешь за мой счет. Ходишь на блядки за мой счет. Пустое место. Без меня бы ты никогда не попала в Сити.
Она улыбнулась – холодной, пустой улыбкой, от которой мне стало страшно.
Она сказала:
– Такие вещи решает город. Я бы попала сюда по-любому, с тобой или без тебя.
Она сказала:
– Сити – мой город. Я люблю Сити.
Она сказала:
– Я чувствую себя ситизэном.
Она сказала:
– В Сити я счастлива.
Она говорила, как та тетка-читательница из центральной библиотеки. Она была похожа на куклу, с этим своим Сити-патриотизмом, на длинноногую грудастую куклу.
Она сказала:
– Я почитала, что ты пишешь про Сити. Произведение. Оно просто ужасно.
Она сказала:
– Там столько ненависти. Столько темного, грязного.
Она сказала:
– Сити – город любви, а ты смешал его с грязью.
Она говорила, а я смотрел, какие гладкие у нее стали ноги. И загорелые. Идеальные ноги.
В тот же вечер она ушла. Без вещей, без денег, без Сити-карты. Она не сказала, куда идет. Поцеловала меня в лоб на прощанье. Пары расходятся. Меня ведь предупреждали. Я должен был побежать за ней, целовать ее гладкие ноги, остановить, умолять. Я должен был уберечь ее. Не дать ей уйти в этот похотливый, ненасытный, гремящий, гремучий город. Но я сказал ей:
– Катись.
Я знал, что пары расходятся.
Братишка Жирный сидит, как обычно, у входа в подземку на своей разодранной картонной коробке и собирает с прохожих дань. Он совершенно не жирный, наоборот, голодный и тощий, просто очень любит рассказывать, что когда-то был страшно жирным: «Прикинь, братишка, когда-то я жил в лучших отелях Сити и жрал с утра до ночи, и был вот таким вот жирным, братишка!» Никто не знает – да никому и не интересно, – каким он был раньше. Но все называют его Братишкой и Жирным, потому что он любит эти слова.
