Караваджо почти явственно ощутил прикосновение ее губ, словно поцелуй достался ему.
– Я еще вернусь, Лена, – и он пошел по улице, напевая про себя песню, которую играл на вечеринке у Филлиды:
Ты – звезда на небесах,
Смертным женам не чета,
Будь со мною!
* * *
– Смотри туда и не поворачивайся ко мне, – Караваджо вышел из-за черного занавеса и приподнял подбородок Пруденцы.
– Но ведь там ничего нет и смотреть не на что. Только дырка в потолке, – она встряхнула ладонями. – И руки держать так невозможно, затекли все. Что ты там делаешь за занавеской? Сколько мне еще так стоять?
– Потерпи. Привыкла, когда десять минут – и готово? – он подправил ее позу, сжав плечи сквозь тонкую белую ткань.
– Зря смеешься, Микеле. У меня господа за две минуты кончают, я способ знаю, – Пруденца махнула согнутым пальцем, напоминая об известном всем шлюхам трюке: засунуть палец клиенту в зад, чтобы ускорить семяизвержение.
Хмыкнув, Караваджо поправил складки наброшенной на ее спину бурой накидки, драпируя ткань на опущенной на стол руке девушки.
– Видишь, где моя рука? Смотри на нее.
Пруденца приподняла голову и застыла. Караваджо снова скрылся за занавеской и задернул ее за собой. На уровне его головы в занавеске было проделано небольшое круглое отверстие.
Через эту дыру на Пруденцу падал яркий свет. За спиной Караваджо стояло несколько зеркал, они отражали натурщицу и отбрасывали отражение на холст. Этот прием художнику показали высокоученые посетители дворца дель Монте. Умелым движением он сделал пометки на холсте, чтобы совместить с ними отражение во время следующего сеанса, затем перевернул кисть и черенком провел несколько линий, штрихами обозначая очертания уха, лба, подбородка и рук. Детали он пропишет позднее, но поза и ракурс – в этом он не сомневался – будут точно соответствовать реальному отражению в зеркале.
– Зачем тебе там зеркало? – подала голос Пруденца.
– С ним проще работать. Помогает сосредоточиться на том, что действительно важно.
Только глупец мог бы подумать, что гений художника, способного придавать лицам выражение нравственного страдания или безмятежной кротости, сводился к использованию этого хитрого приема. Тем не менее он позволял добиваться невиданного правдоподобия, вызывавшего восхищение зрителей. Мало кого интересовало, как он этого достигает, и только высокоумные мужи из дома дель Монте точно знали, в чем секрет. Прочие считали его мастерство непостижимым таинством и воспринимали с таким же благоговением, с каким созерцали парящую на облаке над алтарем Деву Марию.
Пруденца открыла рот, чтобы задать новый вопрос, но художник шикнул на нее. Он не спешил распространяться об особенностях своей техники, не желая, чтобы они стали достоянием других художников, но дело было не только в этом. Он опасался инквизиции. Проецирование изображений считалось ересью и колдовством.
С террасы донесся собачий лай.
– Чекко, – крикнул он, – подними-ка лампу повыше.
Вошел подмастерье и потянул шнур блочного механизма. Лампа со скрежетом поднялась к потресканным доскам потолка. Контраст между тенью и светом на лице Пруденцы стал резче.
– Ага, вот так, – кивнул Караваджо.
– Все в порядке, маэстро? – парню было всего двенадцать, но он игриво улыбнулся Пруденце и подмигнул: – Ciao, amore![7]
Она прыснула со смеху. «Какие же дети, они оба», – подумал Караваджо. Он взглянул на них со снисходительной улыбкой, и у него почему-то сжалось сердце. «Совсем еще дети, – с несвойственной ему сентиментальностью подумал он, – правда, жизнь у них совсем не детская».
– Что-нибудь еще, маэстро? Если больше ничего не нужно, я бы поиграл с Вороном. Вчера в таверне показывал, как он ходит на задних лапах. Все расспрашивали, как это вы его выучили.
– А ты что ответил?
– Что вы такой фокусник, который и пуделя заставит танцевать! Да что там собака, если у вас сам Господь Иисус на холсте как живой является.
– Этак ты меня на костер отправишь! Ступай лучше принеси что-нибудь на обед.
И Чекко помчался вниз по лестнице – за хлебом и сыром.
Караваджо выдавил на палитру охры, белил и немного кармина и тщательно перемешал для получения необходимого оттенка кожи Пруденцы, обмакнул в краску кисть среднего размера и плавно нанес на холст закругленную линию уха.
Девушка сидела, не двигаясь, но все же успела рассмотреть комнату за пределами яркого пятна лампы.
– Не очень-то много ты нажил, а, Микеле?
– Я же сказал: смотри вперед. Представь, что перед тобой Магдалина. С ней и говори, а не со мной.
«А ведь она права», – подумал он. Ровесники, даже не такие именитые, как он, художники, на выручку от алтарных образов понастроили себе дворцов. А Караваджо ютился в снятом месяц назад домишке, достойном лавочника, – тесная комнатушка внизу да каморка наверху. За домом был садик с колодцем, вдоль окон второго этажа тянулся по фасаду балкон в пять шагов длиной.
Всю обстановку мастерской, не считая того, что требовалось художнику для повседневной работы, составляли кровать Караваджо да лежанка Чекко. В старом сундуке хранилась ветошь для подготовки холстов и очистки кистей. Возле стены лежали принадлежащие художнику меч и кинжал, а также старинная алебарда и доспехи – реквизит для полотен на исторические сюжеты. Непотребного вида небольшой кусок холста, наброшенный на деревянную колоду, служил хозяину скатертью – купить настоящую он так и не удосужился.
– И кем же я буду на твоей картине? – спросила девушка.
Караваджо ответил не сразу. Он внимательно разглядывал холст. Справа была изображена молодая женщина с изящными округлыми плечами и нежным, но простоватым лицом. Филлида с грустью взирала на фигуру, которую в данный момент набрасывала кисть художника.
– Ты Марфа, сестра Марии Магдалины.
– А-а-а, – протянула она и тут же встрепенулась. – Чья-чья сестра?
– Магдалина была блудницей. Сестра открыла ей глаза, объяснила, что она ведет жизнь неправедную. Видишь, образ Магдалины уже готов, я писал ее с Филлиды. Мне нужно показать, что увещевания сестры наконец-то тронули ее сердце и в нем зародилось раскаяние.
– Да я такое про нее могу рассказать! И пусть знает, что я о ней думаю.
– Вот потому я и хочу, чтобы наставляла ее именно ты, – ответил художник. – Во всяком случае, на моей картине.
Караваджо придвинул мольберт ближе к зеркалу, чуть меняя фокус, что дало ему возможность более отчетливо разглядеть уложенные на затылке девушки косы. Завершив работу над этим фрагментом, он положил кисть на поднос рядом с красками.
– Можно взглянуть? – спросила девушка.
