Если некто обнаруживает себя шагающим по берегу какого-то неизвестного моря, покрытому обломками разбитых ракушек, отдельных костей и старых глыб кораллов некоей незнакомой фауны, смешанными с остатками потерпевших крушение странных кораблей, он чувствует, что едва ли смог бы ошибиться, отличая естественное от искусственных объектов. Даже если бурлящие волны довольно сильно разъели их, странные винты, клапаны, радиоприёмники и различное оборудование, даже если оно изготовлено из кости или какого-то другого известкового материала, похожего на раковину, несли бы безошибочно определяемые следы человека-изготовителя, и попытка доказать их естественное происхождение не увенчалась бы успехом. Что же это за признак, которым обладает естественное органическое вещество, а искусственное не обладает? В нём, безусловно, есть нечто, связанное с ростом. Органические формы развиваются. Течение времени — это неотъемлемый компонент их природы.[14]
На первый взгляд фактор роста, упомянутый Уоддингтоном, мог бы показаться веским критерием, но в действительности он не объясняет по-настоящему нашу мгновенную способность различать естественные и сделанные человеком предметы. Рост — это, конечно, жизненный процесс, но он имеет место на протяжении долгих периодов времени, и вовлечённые в него морфологические изменения происходят на субклеточном уровне, невидимые невооружённым глазом. Мы не видим рост, мы просто знаем из предыдущего опыта, хранящегося в наших воспоминаниях, что нечто выросло.
Венгерский биофилософ Кормош Маремш в своём критическом анализе теории Уоддингтона обращает внимание на то, что, если рост фактически является критерием для разделения между природными и созданными человеком вещами, мы бы обнаружили, что трудно объяснить уменьшение. В особенно замечательном отрывке он сравнивает гальку с бильярдным шаром и подчёркивает тот парадокс, что, хотя они оба достигли своей окончательной формы путём постепенного уменьшения объёма и упрощения их первоначальных форм, галька (состоящая из инертного материала) всё ещё остаётся узнаваемой как природный объект, тогда как шар (сделанный из слоновой кости, живого вещества) — вполне очевидно является искусственным предметом.
Чем же тогда является процесс восприятия, посредством которого, ни секунды не колеблясь, мы отличаем естественные вещи от вещей, сделанных человеком? Чем в точности является то качество органичности, которым мы наделяем первое и в чём отказываем второму?
В 1778 году Эбенфасс (The Living Machine) был первым, кто ввёл слово «organisch», когда касался живых организмов. Для немецкого философа термин обладал абсолютно точной функцией: описывать комплекс органов, согласованных гармонично. Но мало помалу, по аналогии с семантическим сдвигом, слово приняло другие и всегда более широкие значения, которые стало всё труднее и труднее определить. В настоящее время мы не думаем дважды о том, чтобы использовать это для описания стиля дома, качества партии товара, формы плавательного бассейна. Но в общем мы могли бы говорить о том, что органичность — это качество, которое характеризует формы природы и которое отсутствует в изделиях человека.
Проблема сравнения природы с искусственно созданным предметом уже была осознана и обсуждалась, хотя довольно поверхностно и всегда в пределах сферы эстетики, многими греческими философами. Но лишь много веков спустя, в эпоху Просвещения, появление элементарных научных технологий позволило ей стать объектом более основательного анализа. То, что она была актуальной темой в начале девятнадцатого века, ясно показывает, хотя лишь косвенно, эскимосская легенда, пересказанная канадским этнологом Филипом Уэллесом (Men and Myths of the Northwest, Vancouver, 1842).
Уэллес, который много лет жил с эскимосами племён инклит и тавайда, описывает легенду как «современную волшебную сказку, вдохновлённую контактом с канадскими торговцами, предлагающими изготовленные фабричным способом товары вроде мячей, стаканов, бус, механических игрушек и даже часов в обмен на шкуры, кость и китовый жир». Легенда была рассказана ему шаманом деревни Фойпу, что у подножия гор Квапуна. Вот она:
Когда бог Канаак пожелал создать жизнь на земле, первыми вещами, которые он изобрёл, были болезнь и смерть, затем папоротники, дуб падуболистный и другие деревья. Потом он сотворил медведя, кита, снежного сверчка, бобра и других животных. В конце концов он изобрел человека и научил его делать вещи, и делать их его собственным способом, несовершенными. И человек делал вещи так, и они служили ему самым лучшим образом. Он сделал каяк похожим на стручок дерева туук, а из костей и волокон растений он сделал рыболовные крючки, гарпуны и сети. Он оделся в шкуры белого волка, а из когтей и зубов медведя он сделал ожерелья и пояса. Но однажды человек обнаружил, что, потирая один камень об другой, он мог подражать песне снежного сверчка; и он делал так. Но один из камней был твёрже другого, и после того, как он тёрся достаточное время, человек понял, что он сделал совершенный шар. Увидев это, человек понял, что он согрешил против бога Канаака; и он испугался. Он повинился и пробовал спрятать шар в дупле дерева, к которому прислонялся, но он выскользнул из его руки и далеко покатился. Человек побежал за ним быстрее и быстрее. Канаак увидел это, но не остановил его. Как наказание он заставил человека бежать за ним, пока он не исчез в бесконечной темноте гор Квапуна.
«И он всё ещё бежит за совершенным шаром» — таков был иронический комментарий Уэллеса, предвосхитив на столетие наше собственное неодобрение индустриально-потребительского общества.
Первым, кто противопоставил понятия природы и искусственности не просто с концептуальных, интеллективных и моральных точек зрения, а в основном с феноменологической точки зрения, был Кормош Маремш. В своём исследовании органичности, «Восприятие и Природа», работе основополагающей важности как для изучения биологии, так и для понимания искусства, путём долгого и скрупулёзного анализа технологии, в которой он прослеживает эволюцию органичности в целом, он приходит к следующему её определению: «непрерывная борьба человека за главенство над хаотичной обречённостью природы с целью сделать её постижимой и просматриваемой». Начиная со дня, когда человек впервые взял камень, чтобы хранить и использовать («первый реальный человеческий жест»), он описывает направление и постепенное преобразование примитивных инструментов и бытовых вещей в промышленно производимую и ориентированную на потребителя технику наших дней. Он видит в развитии изготовленных предметов медленное проникновение языка, который мало помалу меняет их функцию, производя всё более и более абстрактные формы. Тогда как природные объекты не имеют никакой другой функции, нежели существовать в себе, той, которую они выражают морфологически своим единством внешности («самопредставление» Портманна[15]), изготовленные вещи нуждаются в двух факторах эффективности, один из которых механический, а другой символический. «Наравне с механической функциональностью, — пишет Маремш, — человек всегда склонен выбирать для вещей, которые он делает, решение, которое будет самым богатым по информативности, наиболее наполненное смыслом. И таким образом язык предметов подвергся развитию, сравнимому с развитием языка слов: он уже имеет свои собственные грамматику, синтаксис и риторику». И ещё: «История технологии показывает нам постепенное преобразование вещей для использования в объекты обладания, принадлежностей, которые убедительно являются механическими, в ритуально- и абстрактно-лингвистические инструменты».
