Наконец академик Никольский сказал всем, что от имени Центрального экспериментального института благодарит за помощь и просит идти отдыхать.
Но я сначала пошел к будке с лебедкой. Около нее стоял милиционер и не пустил меня посмотреть, как она работает, хотя я и электрик и знаю, какие там приспособления по технике безопасности. Потом я пошел домой вместе с дедом и лег спать. В 8 часов вечера мне надо быть на станции. Наш комсомольский пост будет дежурить около трансформатора, принимающего энергию, выработанную в стратосфере. Ведь сегодня вечером СЭС пустят в ход…»
Поставив несколько точек, Николай задумался. Ему показалось, что он плохо записал виденное прошлой ночью и сегодня утром.
«Что бы еще такое внести в дневник? — подумал он, хмуря белесые, выжженные солнцем брови. — Разве еще о разговоре академика с Александровым о каком-то дирижабле Циолковского? Циолковский ведь давно умер. Почему же Александров сказал, что надо воспользоваться его советом? Нет, этот подслушанный разговор записывать не следует. Нехорошо. А вот о нашем подарке колхозу, пожалуй, написать просто необходимо».
Николай снова взял ручку.
Но в это время хлопнула входная дверь, и в кухне послышались шаги, а затем тихий женский голос произнес: «Коленька, ты дома? Не спишь? Тогда иди сюда».
— Дома, матушка, — ответил Николай и пошел на зов.
В кухне у плиты деловито хлопотала высокая, худощавая седая женщина в светлом, хорошо сшитом платье.
— Дед дома? — спросила она.
— Дома, спит еще.
— Подыми его… Будем вечерять. А то, вижу я, как вернулись вы с полетов, так сразу и завалились на боковую. Ничего даже не покушали. Не нашли, что ли, без меня, где что лежит? А об Иване Михайлыче ты должен был обеспокоиться, раз меня нет, раз я не смогла свою ферму бросить, — прийти да покормить его.
— Устали мы, матушка, — стал оправдываться Николай и, чтобы перевести разговор на другую тему, сказал: — А здорово они полетели! Герои! На такую высоту…
— Конечно, герои, — спокойно подтвердила женщина. — А ты критику прими и не виляй. Иди побуди деда.
Стариковский сон чуток. Дубников-старший уже проснулся и старательно расчесывал густые казацкие усы.
— Что, ворчит? — подмигнул он. — Ничего, брат-солдат. Мы сейчас ее ублаготворим — все, что на стол поставит, уберем. Хо, хо! — И, накинув на плечи пиджак, широким шагом вышел в кухню.
— Доброго здоровья, жена Акулина! — обнимая и звонко целуя женщину, сказал он. — Покорми, чем бог послал, мужское население. Разрешаю и горилки по стопке. День сегодня бо-о-ольшой!
— Конечно, большой, — ласково взглянув на мощную фигуру мужа, от которого, как говорят, годы бежали, согласилась матушка Акулина и затем начала расстилать на столе хорошо отглаженную, накрахмаленную скатерть.
Но сесть за стол в этот день им не пришлось…
Глава V. Неизвестное науке
После старта Александров сел в кресло и закрыл глаза. Ему захотелось полнее хотя бы несколько минут насладиться ощущением подъема на аэростате.
Такой подъем действительно необычайно приятен, особенно если он происходит в тихую погоду. Тогда плавно и бесшумно могучая сила уносит ввысь гондолу. Пассажиры чувствуют лишь слабый ток воздуха сверху да небольшое покачивание и легкое подталкивание снизу. Подъем СЭС также происходил очень плавно: гондола ее лишь немного раскачивалась, «рыскала» из стороны в сторону.
«Порядок, — подумал Александров, — полный порядок! Отстартовали нормально. Молодец дед Дубников! Хорошо обучил свою команду. Панюшкин тоже показал себя опытным пилотом. Главное, не суетился. Вот только как будто он недоволен, что я лечу. Но если так, то это просто ребячество. Ведь не менее суток придется провести в воздухе. Одному это было бы тяжко. Неужели он просто тщеславен? Не хочет, чтобы кто-нибудь разделил с ним лавры в случае успеха испытания?»
Подумав так о товарище, Александров почувствовал себя виноватым, и ему захотелось поговорить с Панюшкиным по-дружески.
Он открыл глаза и посмотрел на первого пилота.
Панюшкин сидел в передней части гондолы, перед щитом с приборами, в таком же кресле, как и Александров, наклонившись к окну. В свете разгоревшейся зари его молодое, без единой морщинки, лицо казалось еще более юным и точно отлитым из красноватой бронзы. В чертах этого лица было много твердости, воли и, пожалуй, упрямства. Оно было спокойно. Серые глаза Панюшкина, устремленные вниз, также не выражали волнения. И лишь ритмичные движения пальцев руки, лежащей на подлокотнике кресла, показывали, что он внутренне напряжен.
Почувствовав взгляд Александрова, он резко повернулся к нему и, вдруг улыбнувшись, немного смущенно сказал:
— Заслушался, товарищ Александров! Девчата пошли со старта прямо в поле и поют.
Действительно, откуда-то снизу, явственно прорываясь через шорох сыплющегося песка — балласта, доносилась стройная мелодия песни.
— В такую погоду и с пяти тысяч, пожалуй, будем слышать, что делается на земле, — сказал Александров и, желая завязать разговор, добавил: — Знаете, однажды в ночном свободном полете на «сферике» мы ориентировались по петухам. Небо было в облаках. Тьма стояла осенняя. Под нами — степь, ни одной речонки, ни одного светлого ориентира. Вот петухи и помогали определяться: услышим их — стало быть, деревня внизу.
— В моей практике тоже были подобные случаи, — погасив улыбку, сухо ответил Панюшкин. — Давайте завтракать.
Александров невольно пожал плечами. Во время завтрака горячее кофе из термосов, бутерброды, свежие парниковые огурцы и клубника — Панюшкин не захотел продолжить разговор. И на прямой вопрос Александрова, почему он хмурится, сказал:
— Наоборот, я очень весел, — и отвел глаза в сторону.
«Ну и чорт с тобой! — подумал тогда, рассердившись, Александров. — Видно, друг мой, тебя что-то действительно зацепило. Но что же? Уж не закружилась ли у тебя, парень, голова, когда ты получил ответственное задание провести испытание системы СЭС, стал командиром?»
Эта догадка показалась Александрову наиболее вероятной. Он вспомнил, что Панюшкин еще в момент знакомства и своим видом и тоном брошенной тогда короткой фразы сразу же подчеркнул свое старшинство. А потом, на старте, он держал себя так, точно он по крайней мере на голову выше всех. Вспомнил Александров и слова академика Никольского, который характеризовал Панюшкина горячим парнем.
«Да, видно закружилась голова еще до полета!»
— Товарищ Александров, займитесь теперь проверкой состояния гондолы и такелажа, а затем приборов, — услышал он в этот момент слова Панюшкина. Первый пилот, кончив завтрак, вынул из сумки бортжурнал, очевидно намереваясь сделать записи.
