Она склонила голову на бок.
— Если хочешь извлечь из чего-либо звон, это что-либо должно быть хрупким. Как стекло. Ножи твердые, это да; но они слишком гибкие.
Помедлив мгновение, она взглянула на него.
— Я люблю музыку. Собиралась на ней специализироваться. В Государственном. Но Мультинаучный факультет был настолько хорош. Мне кажется, я не видела в Беллоне ни одного японского ресторана с тех пор, как ходила здесь в школу. Но раньше было несколько неплохих китайских... — Что-то произошло с ее лицом, высвободилось: отчасти изнеможение, отчасти отчаянье. — Знаешь, мы ведь стараемся изо всех сил...
— Что?
— Мы изо всех сил стараемся. Здесь.
Он едва заметно кивнул.
— Когда все случилось, — тихо сказала она, — это было ужасно.
Ужасно прозвучало совершенно нейтрально, совсем как у него в воспоминании человек в коричневом костюме сказал однажды элеватор. Это интонация, подумал он, вспомнив как легко она обнажила слова Тэка. Милли продолжала:
— Мы остались. Я осталась. Наверное, мне казалось, я должна остаться. Не знаю, насколько долго... в смысле, насколько я останусь. Но нам надо делать хоть что-нибудь. Поскольку мы там, где мы есть, нам нужно хоть какое-то занятие. — Она перевела дыхание. Мышца у нее на подбородке нервно дергалась. — А ты?..
— А что я?
— А тебе что нравится, Кидд? Кто-нибудь произносит твое имя?
Он знал, что нет здесь никакого подвоха; и все равно пришел в раздражение. Его губы начали складываться в Ну, но вышло только дыхание.
— Тишина?
Дыхание превратилось в шипение; шипение превратилось в:
— … иногда.
— Кто ты? Откуда ты пришел?
Он замешкался, и заметил, как ее глаз усмотрел что-то в этом его промедлении:
— Ты боишься потому, что ты здесь новенький... наверное. Я, мне кажется, боюсь потому, что пробыла здесь... чертовски долго!
Она окинула взглядом стоянку.
Двое юношей с длинными волосами стояли у обугленных кирпичей. Один из них протянул к камням руки, то ли пытаясь согреться, то ли просто, чтобы почувствовать жар.
Утро было теплым. Я не признаю защитой этот лиственный пузырь. Не существует сочленения между объектом и тенью, не существует угла между топливом и пламенем. Где обустроят они себе убежища, если фундаменты ушли в прах; если двери и окна загромождаются обугленным мусором? Ничему больше нельзя доверять, кроме того, что греет.
Губы Милдред слегка приоткрылись, глаза сузились.
— Знаешь, что сделал Джон? Я думаю, это было и смело тоже. Мы только-только закончили этот очаг; тогда нас здесь было совсем немного. Кто-то захотел поджечь его с помощью зажигалки. Но Джон сказал, погодите; и отправился аж к Голландскому Озеру. Тогда с горением все обстояло гораздо хуже, чем сейчас. И вот он принес обратно такую старую, сухую подожженную палку. На самом деле, ему пришлось несколько раз переносить огонь с палки на палку, пока он добрался. И от того огня, — она кивнула в сторону одного из молодых людей, который как раз ворошил дрова сломанной ручкой от веника, — он зажег наш. — Второй ждал с деревянным чурбаном наготове. — Я думаю, это было очень смело. А ты?
Чурбан полетел. Искры сыпанули сквозь жаровню, взлетев выше уровня нижних ветвей.
— Эй, Милли!
Искры вихрились, а ему стало интересно, почему это все беседуют так громко, если столь многие спят.
— Милли! Гляди, чего я нашла.
Теперь на ней была синяя рабочая рубашка, не застегнутая. В одной руке она держала гармонику, в другой — блокнот на пружинках.
— Что это? — отозвалась Милли.
Проходя мимо очага, девушка махнула блокнотом, взмётывая искры; те взвились вокруг огненным колесом и опали.
— Он принадлежит кому-нибудь из здешних? Там подпалины есть. На обложке.
Сгорбившись, она села с блокнотом между ними, сосредоточенно хмуря лицо.
— Это чьи-то записи.
Картон в углу расслоился черными хлопьями. Половина задней обложки была покрыта пятнами от близкого жара.
— Что там написано? — спросила Милли.
Девушка пожала плечами. Она плотно уперлась в него плечом и бедром с одного бока; он подвинулся на скамье, освобождая для нее место, подумал о том, чтобы вернуться на прежнюю позицию, но вместо этого подобрал газету и раскрыл ее — лезвия оставили прореху с одной стороны — на второй странице.
— Кто вырвал первые листы? — Спросила Милли.
— Я его таким нашла.
— Но вот же, клочки бумаги остались на пружинках.
— Каллиграфический у него почерк.
— Ты можешь разобрать, что он пишет?
— Не при этом свете. Я прочла немного в парке, возле фонаря. Давай поближе к огню.
Газетный лист, на который он уставился, подрагивал отраженным светом, текст с обратной стороны тоже был виден. Ему удалось разобрать только заголовок, набранный готическим шрифтом:
БЕЛЛОНА ТАЙМС
А чуть ниже:
Роджер Калкинс,
Редактор и Издатель.
Он закрыл газету.
Девушка ушла к очагу.
Он встал, оставив газету на скамейке, и перешагнул один за другим три спальных мешка и свернутое в рулон одеяло.
— Что там написано?
Она все так же сжимала гармонику в руке.
У нее были короткие, густые волосы. Ее глаза, когда она смотрела на него прямо, были цвета ярко-зеленого, с желтоватым отливом. Прислонив блокнот к изгибу локтя, свободной рукой она перелистнула картонную обложку, чтобы он мог посмотреть на первую страницу. Следы зеленого лака пятнышками испещряли ее ногти.
Начертанное идеальным как у монаха-переписчика почерком, верхнюю строку занимало разорванное предложение:
ранить осенний город.
Крикнул миру, чтоб имя ему дал.
От этих слов его тело покрылось гусиной кожей...
Внутри-тьма ответила ветром.
Все, что вы знаете, я знаю: пошатывающиеся астронавты и банковские клерки, бросающие взгляд на часы перед ланчем; актрисы, хмурящиеся в светлые кольца зеркал, и операторы грузовых лифтов, растирающие зачерпнутую большим пальцем смазку по стальной рукоятке; студенческие
Она опустила блокнот и уставилась на него, прищурив зеленые глаза. Пряди волос, покачиваясь, тревожили осколки теней у нее на щеке.
