Кирилл взглядом сказал наглецу все, что он нем думал. Взял туфли с прилавка и снова упаковал в холщовую сумку с ручками — на одной стороне сумки была когда-то нарисована Алла Пугачева, а на другой Михаил Боярский, но с тех пор в сумке переносили столько овощей и молока, консервов и хлеба, что лица их сделались почти неотличимы друг от друга.
…А может, наплевать и отдать туфли хозяину, как есть? И пусть думает о Кирилле, что хочет?
С самого сегодняшнего утра… Да где там — со вчерашнего вечера, когда за туфлями пришел хозяин, а их не оказалось на полочке… Короче, вот уже почти сутки Кирилла мучила тревога. Он проклинал бассейн, тот вечер, когда не отдал туфли гардеробщице, а отправился в них домой… Лучше вернулся бы в резиновых шлепанцах. Не умер бы. И черт с ними, с кроссовками…
— Не чертыхайтесь, — резко сказали у него над ухом.
Он поднял голову. Пожилая женщина, сухая и строгая, уже не смотрела на него — шла по своим делам, покачивая мужским портфелем. Кирилл готов был поклясться, что вслух ничего не говорил. Значит, все-таки вырвалось… Плохо. Надо владеть собой. Не ребенок.
Он посмотрел на часы — большие, круглые, еще отцовские. Было без пяти четыре; по идее, до закрытия еще как минимум час, а сапожных мастерских в городе много…
Следующий сапожник, которого он посетил, располагался со своими инструментами в сыром подвале по соседству с детской комнатой милиции. Мастер чинил полусапожки на каблучках таких тонких, что ими, пожалуй, можно было ковырять в зубах; во всяком случае, так подумалось мрачному усталому Кириллу. В углу мастерской сидела на клеенчатой банкетке манерная блондинка в чулках — ждала окончания работы.
Кирилл уселся на свободный край банкетки. Им владела угрюмая решимость охотника — затравить зверя во что бы то ни стало, пусть и придется сидеть у норы до утра.
Сапожник был молод — немногим старше самого Кирилла; руки его двигались, как притертые друг к другу части сложного механизма. В углу мастерской бормотало радио, невнятно отчитывалось о прошлом пленуме; Кирилл поднялся: во-первых, потому, что наблюдать за работой сапожника лучше всего было стоя, и, во-вторых, потому, что пахнущая духами блондинка раздражала его.
— Покажите, — тихо попросил сапожник, не отрываясь от работы.
Кирилл сперва не понял, а потом спохватился и выгрузил на низкий прилавок черные туфли с шелковыми шнурками.
Сапожник бросил на них косой взгляд; огонек настольной лампы блеснул на металлической набойке острого женского каблучка.
— Я напишу вам адрес, — сказал сапожник все тем же тихим бесцветным голосом. — Вы пойдете по адресу… и там вам все скажут.
Кирилл молчал.
Сапожник в последний раз оглядел набойку. Кивнул блондинке:
— Готово…
И, пока та оценивающе разглядывала полусапожки, вытащил обрывок бумаги из нагрудного кармана потертой клетчатой рубашки. Похлопал руками по рабочему столу в поисках ручки; нашел огрызок карандаша. Написал несколько слов, протянул бумагу Кириллу:
— Удачи…
Кирилл вышел, так ни слова и не сказав. Даже «спасибо».
* * *
По адресу, нацарапанному на листке бумаги под типографской шапкой «Счет-фактура», располагался, к большому Кириллову облегчению, Дом быта. Не приемная экстрасенса, не психиатрическая клиника — обыкновенный Дом быта с ателье, ремонтными мастерскими, прачечной и химчисткой — и, конечно, с сапожником, пожилым дядькой в рабочем комбинезоне, в толстых квадратных очках.
В мастерской никого не было. Время шло к закрытию; Кирилл, понатаскавшийся по городу в час пик, выложил туфли на стойку и тяжело опустился на стул.
— Хочешь чаю? — спросил сапожник.
Это было так неожиданно, что Кирилл кивнул.
Сапожник вытащил кипятильник, две зеленые кружки, жестянку из-под импортного кофе и пачку сахара-рафинада (кусок такого сахара не растворится в кипятке, если его не долбить упорно и не размешивать минут пятнадцать). Налил воды из графина, поставил чай кипятиться; снова глянул на Кирилла.
— Ты их надевал.
Вопрос был не вопрос, а как бы утверждение.
— Да, — сказал Кирилл. — Я шел в них из бассейна…
И рассказал, сам не зная зачем, свою историю.
Вода в кружке закипела; не выключая кипятильник из розетки, сапожник ловко перебросил его в другую кружку.
— Значит, он знает, где они.
— Да, — сказал Кирилл.
Сапожник сжал губы. Уголки его рта опустились вниз, отчего Кириллов собеседник сделался похож на угрюмого сома.
— Плохо.
О боже, подумал Кирилл. И здесь сумасшедшие; проклятые туфли, они самого меня сведут с ума… Встать немедленно и уйти…
И остался сидеть.
* * *
— Да ты вообще знаешь, что это такое — обувь?
Напротив Дома быта был гастроном с двумя буфетными стойками в углу. Там варили кофе и разливали водку; Кирилл поделился с сапожником половинкой несъеденного бутерброда.
— Не обязательно смотреть в лицо, ты посмотри, как человек идет… Как ставит ногу… Как у него стесывается каблук… Вот ты проносишь туфли, скажем, год — ив них сидит твоя душа. Запах, ритм… Ты идешь или они тебя водят? Почему Петр Первый сам себе сапоги сшил? Знал…
Кирилл переминался с ноги на ногу. Водки он не любил, а кофе в этом гастрономе отдавал желудями.
— Присмотрись к обуви… К любой… Особенно к той, что проработала хоть бы сезон… Она живая. А некоторые…
Сапожник хотел еще что-то сказать — и вдруг в ужасе уставился Кириллу за плечо; Кирилл поперхнулся кофе:
— Что?!
У прилавка стояла очередь, человека четыре. Высокий светловолосый мужчина в костюме и галстуке мелкого партработника покупал красное вино.
— Показалось, — глухо пробормотал сапожник. — Слушай, парень… Тебе эти туфли достались… правильно, наверное. Есть в тебе что-то… такое. Вот только он…
Сапожник замолчал. Откусил от Кириллова бутерброда, вытер губы указательным пальцем, с болезненным видом уставился Кириллу в глаза.
— Не отдавай их ему. Молчи, слушай… Покупать будет — не отдавай. Грозить будет — не отдавай… Они сами к тебе пришли, сами и уйдут, но ни продавать, ни дарить, ни отдавать их — никому! — нельзя. А ему — тем паче… они от него бегут, к тебе прыгнули, считай, от отчаяния…
— Как же…
— Как хочешь. Они счастье приносят. А если ты их отдашь — счастья тебе не видать вовек. Сгниешь в тоске, сопьешься.
— Может быть, вы…
— Эх, парень… Если бы ты их не надевал — я бы взял их у тебя… А так — нельзя. Они твои. Надень и носи.
* * *
— Кирюшка, да ты что, пил?!
