Сейчас тёмная сила Гу заставит её открыться! Раз! Два!
Чанг скрипнул зубами.
— Ой, твои счета! — воскликнул Ливэй. Он ужасно веселился.
— Ливэй, — с полуулыбкой сказал Кранц, — открой дверь, а потом любуйся на тайны босса.
Ливэй сделал якобы магический пасс — стальной заслон медленно пополз вверх.
— Перекинь план на мой планшет, — сказал Кранц. — И на планшеты Юла и Лэнги — вот сюда. Ты сделал всё просто прекрасно, теперь начинается наша работа. Вставай, Чанг, отсюда надо уходить.
— Я не пойду, — прошептал Ши, вцепляясь в подлокотники кресла.
— Ладно, — кротко сказал Кранц. — Тогда я убью тебя здесь.
Ши вскочил — и мы все вышли из его рабочего кабинета. У меня здорово отлегло от сердца: я думала, что всё уже практически кончилось.
* * *
Увидев шедми, Ши шарахнулся в сторону.
— Это он? — спросил пилот. — Он распоряжался здесь?
— Да, Ринхэй, — сказал Кранц. — Присмотри за ним.
Кажется, в тот момент Ши пожалел, что Кранц не убил его в кабинете — но ничего уже нельзя было изменить. Мы шли в тот сектор, где эти гады содержали детей.
Вот там и начался настоящий кошмар.
— Если не можешь, не ходи, — сказал Юлька. — Мы уже здесь. Хочешь, я возьму камеру?
— Ты запись запорешь, — сказала я, и он больше не предлагал.
Кажется, он понял, что тут у меня личное. Смотреть — и вычищать из себя остатки иллюзий. Смотреть — и осознавать.
Белые сухие шкурки на базе штатников — это было ещё полбеды сравнительно. Потому что это был циничный жест, запугивание, унижение — преступление, совершённое одними разумными существами против других. Это был кусок войны, жестокость войны — мерзкая, но понятная. А тут был просто… фармакологический концерн… обычное промышленное предприятие. Где детей шедми разделывали, как любое химическое сырьё.
Аккуратно и методично.
Не было ничего страшного в этом сияющем стерильными стальными и стеклянными плоскостями цехе. Автоматическая линия, снабжённая теми сверхточными манипуляторами, какие обычно используются в нейрохирургии, за сейфовым бронестеклом, двигающаяся не быстрее, чем минутная стрелка старинных часов, после многих сложных процедур разливала по крохотным ампулам капельки белёсой, чуть голубоватой жидкости, запаивала эти ампулки и ставила их в небольшие пластиковые боксики. Ливэй погладил бронестекло рукой:
— Эмбриональный препарат, — сказал он с лёгкой даже дрожью в голосе. — Чище этого — нет. Та самая Небесная Хризантема, Вениамин. Формула бессмертия и вечной юности. Божественного бытия. Не знаю, есть ли на Земле что-то дороже.
Ши кинул на ампулы затравленный, жадный и безнадёжный взгляд, как Скупой Рыцарь — на ключи, когда уже валяется на сцене, умирая.
Ещё две линии, с таким же роскошным оборудованием, двигались побыстрее — и ампулы в боксиках стояли чуть больше.
— Эти — попроще, — сказал Ливэй. — Потому что сырьё де… — и запнулся, содрогнувшись. Заметил, что на него смотрит Ринхэй.
— Договори, — приказал шедми бесстрастно.
Ливэй облизнул губы и кивком показал на ряд секционных столов, оборудованных по самому последнему слову:
— На эти шли… плоды… даже сами… в общем, бельки.
— Костный мозг? — спросил Кранц.
— Да, — выдавил Ливэй. — И это… печень, селезёнка…
А я вдруг заметила, что не все столы одинаковы: пара дальних странно и ужасно напоминает гинекологические кресла. Я сжала кулаки. Мне хотелось заорать.
— Туда нельзя! — вдруг рявкнул Ши.
Я даже вздрогнула — и оглянулась.
Бердин и Лэнга пытались открыть стеклянную дверь, ведущую в крохотное помещение, похожее на шлюз.
— Нельзя? — удивился Кранц. — Почему?
Ши замолчал и опустил взгляд в пол.
Ливэй подошёл к двери и открыл: кажется, она тоже реагировала на биометрию.
В шлюзе стояли друг на друге несколько пластиковых контейнеров. Нижние — запакованные, верхний — открытый. И в верхнем, в аккуратных фирменных пакетах из прозрачной плёнки, лежали шкурки бельков.
А вторая дверь вела через этот шлюз в другой цех. Юлька туда посмотрел — и его лицо стало как посмертная маска.
— Биодобавки и еда, — сказал Ливэй. — Дешевле всего… но всё равно только для… для элиты… прочим не по карману.
Юлька взял меня под руку — очень кстати, меня качало. Я шла на подгибающихся ногах и заставляла себя снимать, снимать: я наклонялась пониже, я даже заставила себя взять в руки аккуратнейшую упаковку с крохотными полупрозрачными кусочками голубовато-белого мяса. Чтобы те, кто потом будет смотреть фильм, могли прочесть надписи по-китайски и по-английски: «Бодрость, мужская сила и радость вас ждут!»
На упаковке остался красный отпечаток моей ладони. Оказывается, я поранила её своими собственными ногтями — но боли не чувствовала совсем.
И что меня больше всего поразило — это что шедми не прикончили Ши прямо там, в этом цехе. У Бердина, по-моему, просто руки чесались, он вполголоса материл и здешний персонал, и Ши, и людей вообще, и себя, и войну. Только по шедми вообще ничего было не разобрать.
Я потом уже поняла: у них был чёткий план действий.
Они хотели увидеть детей.
И я хотела. Я уже поняла, что это будет — и примерно так и оказалось. Китайцы никогда не отличались особенным гуманизмом в отношении «живого сырья», будь то земные животные или внеземные младенцы. Они экономили. Экономили на них и деньги, и пространство, и ресурсы. От вида этих выложенных больничной светлой плиткой боксов, провонявших рыбьим жиром, меня охватила болезненная запоздалая ярость. Их тут держали, как кур! Да и то — жестоко, жестоко так держать кур!
Чисто-чисто, до стерильности чисто. Видимо, чтобы пушистые шубки бельков хорошо выглядели… потом. Чистые тесные клетки за зеркальной стеной, белая плитка. На десять бельков — пара детей постарше, мальчик-девочка. Чтобы было кому бельков кормить, пока им не придёт время… а в отдельных клетках, в конце коридора — беременные девочки, много беременных девочек. Слышали они нас или что-то почувствовали — но молча, как обычно у шедми, стояли, прижимаясь ладонями к стеклу, и смотрели на нас: громадные всепонимающие глазищи…
Бердин схватил какую-то железку, вроде куска трубы, разбить стекло — его Ливэй остановил, дал приказ компьютеру открыть боксы. И они вышли. Не побежали, как земные дети, а вышли, стали бельков вытаскивать оттуда… и только когда они вытащили всех бельков из этих клеток — кто-то, кто был ближе, уцепился за взрослых.
За нас.
Они даже сходу поняли, что мы все — их взрослые теперь.
Они обнимали и меня.
Но они не подошли ни к Ливэю, ни к Ши.
Ливэй на них смотрел. На корточки присел, чтоб было повиднее — но встал. И по его лицу было видно, что ему страшновато, дискомфортно очень в этом зачумлённом кругу:
