Но человек многопонимающий, болеющий за других и яаелания имеет более трудноисполнимые, чем живущий ради «иметь». Потому-то ему испытать счастье удается крайне редко. Справедливо говорит один из героев: «...высокоразвитые люди, как мне кажется, не могут иметь торжественно и победоносно счастливых лиц» [10,. 8, 506]. А лиц такого рода эти люди не имеют по той причине, что и внутри их нет торжественности и победоносности. Счастлива, победоносна, торжественна в сложном мире только безличность.
Мало закономерностей в проблеме счастья. Но одна для меня — аксиома: степень счастья человека обратно пропорциональна степени развитости его личности.
Нет счастья в комфорте — сказал Достоевский. Это не совсем верно. Есть счастье в комфорте. Для безличности. Или, другими словами, личности нет там, где лишь в комфорте видят счастье. Это верно абсолютно.
Можно ли способствовать счастью людей? Конечно, можно. И для этого есть два пути — легкий и трудный. Легкий путь — разрушить личность человека, довести ее до безличности, незадумыва-ющейся и живущей ради «иметь». Счастье при этом может быть достигнуто при самых незначительных усовершенствованиях во внешнем — достаточно усовершенствований в области «хлебов». Человек будет сыт и тем уже счастлив. Путь трудный — развивать личность человека. Но при этом для достижения счастья внешнее, среда, должно претерпеть очень существенное изменение.
Так, Макар Долгорукий, без сомнения, личность, видит свое счастье в том, чтобы все люди были счастливы не от обладания материальным. И в том, что в результате этого «воссият земля паче солнца, и не будет ни печали, ни воздыхания, а лишь единый бесценный рай» [10, 8, 425]. Услышавший об этом Подросток заметил, что Макар проповедует коммунизм.
Коммунизм — не коммунизм, но требования, желания героя таковы, что осуществить их значительно сложнее, чем создать внешний комфорт.
И за всей внешней веселостью Макара, возможно, скрывается мучение души человека, так и не увидевшего приближения к своему идеалу. Но тут вспоминаются слова Достоевского: «Если хотите, человек должен быть глубоко несчастен, ибо тогда он будет счастлив. Если же он будет постоянно счастлив, то он тотчас же сделается глубоко несчастлив» [ЛН, 83, 443]. Через эту запись я и смотрю на жизнь Макара и пытаюсь уяснить: был ли он счастлив?
Он умирает, не увидев приближения к идеалу, и потому несчастлив. Но он знает свой идеал, высокий идеал. И своей личностью он способствовал его утверждению. Этим он счастлив.
И тут я обращаюсь к словам другого старика, старца Зосимы, видящего будущую жизнь Алеши Карамазова: «Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь...» [10, 9, 357]. И это я вижу как итог размышлений Достоевского о счастье. Безличность чаще всего счастлива, личность несчастна. А если и счастлива, то лишь осознанием своего несчастья.
Так надо ли идти к счастью вторым путем, путем воспитания личности? Надо. Ибо личность выше счастья. И состояние в обществе, при котором люди будут считать себя счастливыми лишь при удовлетворении очень высоких желаний, достигается через личностность. Они, личности, — мост к тому будущему, о котором говорил Макар Долгорукий и которое Подросток назвал коммунизмом. Другого моста нет. Другой мост — безличность — непрочен, да и ведет в противоположную сторону.
Тяжел удел личности. Без сомнения. Но если ты личность, то умей переносить несчастья. Счастливым же тебе, в полном смысле этого слова, быть не дано. Жизнь обладающих личностью редко складывается удачно. Как правило, позади у них много потерь. Невосполнимых. Любые преобразования вне и внутри человека не способны их компенсировать. В «Братьях Карамазовых» есть размышление об Иове, потерявшем своих детей и нашедшем счастье с детьми новыми. Ставится вопрос: «Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде с новыми, как бы новые ни были ему милы?». И ответ: «Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость...» [10, 9, 366]. Ответ не очень убедителен. Вопрос выше его. Нельзя, а не можно. Конечно, многое забывается. Это облегчает нам жизнь при всех наших потерях. Облегчает. Это верно. Но счастливыми нас, к счастью, не делает.
Так я смотрю на проблему счастья, такими я вижу взгляды на «ее Достоевского. Отношение к счастью — одно из измерений личностности человека.
Не менее важное измерение личностности — совесть человека. Отсутствие совести, по Достоевскому, есть признак безличности. О таком отсутствии, как о явлении массовом, Достоевский говорил многократно. Размышляя об учащем людей невежде, знающем при этом, что он невежда и учить кого-либо не способен, Достоевский заметил: «Но ему не было стыдно, ему не было совестно! Вот эта-то известного рода бессовестность русского интеллигентного человека — решительный для меня феномен. Что в том, что она у нас так сплошь да рядом обыкновенна и все к ней привыкли и пригляделись, она все-таки остается фактом удивительным и чудесным. Она свидетельствует о таком равнодушии к суду над собой своей собственной совести, или, что то же самое, о таком необыкновенном собственном неуважении к себе, что придешь в отчаяние и потеряешь всякую надежду на что-нибудь самостоятельное и спасительное для нации, даже в будущем, от таких людей и такого общества» [1895, 9, 329]. Речь здесь идет о безличности.
Как разновидность отсутствия совести — ее расплывчатость. Достоевский говорит о раздвинутости «русской совести до такой роковой безбрежности, от которой... ну чего можно ожидать, как вы думаете?» [1895, 9, 330]. Ожидать можно всего. Но не в позитивном плане.
Достоевский в своих произведениях приводит много примеров уснувшей, успокоившейся совести. И этот сон совести есть признак сна личности в человеке.
Много примеров и беспокойной совести. Один из них — это уже упоминавшийся пример с русским солдатом Фомой Даниловым, поступки которого в плену никто, кроме его совести, судить не мог. Но совесть героя была самым строгим его судьей. И он поступил по совести. «И никакой кривды, никакого софизма с совестью: «Приму-де ислам для виду, соблазна не сделаю, никто ведь не увидит, потом отмолюсь1, жизнь велика, в церковь пожертвую, добрых дел наделаю». Ничего этого не было, честность изумительная, первоначальная, стихийная. Нет, господа, вряд ли мы так поступили бы» [1895, 11, 16]. Здесь бессовестности людей из слоев далеко не низших противопоставляется глубокая совесть человека из народа. Его никто из своих не видел, но он поступил так, как надо.
Никто не видел и преступления Раскольникова, да и прямых улик против него не было. Достоевский не случайно так обставил «эксперимент» героя. Он хотел показать роль совести в жизни людей. Кто увел героя в острог? Не только страх. И не столько страх. Увела совесть. В иные моменты герой пытался усыпить ее разумом. Но совесть его выше разума. Она стала настолько растревоженной, что всякий путь, кроме как в острог, исключался. Да и в остроге совесть не дает Раскольникову покоя. И наказание со стороны собственной совести куда страшнее наказания со стороны официозности. Разум Раскольникова пытается реабилитировать его. Совесть мешает этому. «Поздно, пора. Я сейчас иду предавать себя. Но я не знаю, для чего я иду предавать себя» [6, 399]. Раскольников говорил это искренне. Он не знает. В силу ума не знает. Его ведет совесть, которая никогда в нем накрепко не засыпала, было лишь ее помутнение. И наличие совести в герое способствует тому, что читатель как-то невольно лучше настроен к убийце Раскольникову, чем, положим, к никого не убившему Лужину.
