не принадлежало матери – просто кому-то крепко спящему холодным сном. Наша сестра ушла к дорогому Иисусу… мы встретимся на этих прекрасных берегах… но мужчина договорил, и страшный ящик погрузился в яму, и из него ничего не вышло, ничего белого, даже серебристого пара, а глина на стенках ямы была слишком желтой, плотной и холодной. Он еще слишком мал, чтобы понимать, повторяло множество голосов, – но долгие месяцы все шло неправильно. И мир перестал быть прочным, и улыбки людей выглядели другими, и мать стала сестрой Иисуса, и ее одежду отдали. Потом, спустя долгое время, то место снова сделалось зеленым, как все остальное кладбище, и нож в кармане служил утешением во время поездок туда по воскресеньям на трамвае.
Дикость. И завтра тоже будет дикость. Теперь семья собиралась только по случаю похорон и свадеб, и за последние десять лет первых было больше, чем вторых. Из дома на Гессиан-стрит навсегда пропала большая рождественская елка – величественное дерево, пятиконечная сверкающая звезда на верхушке которого царапала небосвод потолка в дальней гостиной, она широко раскидывала зеленые лапы, давая приют всем поколениям и кланам семей Пай, Мерритт и Чипмен, их женам и детям, их камердинерам и горничным, их Ноевым ковчегам, ящикам для сигар и флаконам «кельнской воды». Громадная скатерть для Дня благодарения лежала свернутая на самом дне какого-то сундука – теперь столы были слишком малы для нее. Никогда больше не будет индейки с гороподобной грудкой, распадающейся на бесконечные ломти от магии сияющего ножа в руках дяди Мелроуза. Тетушки Луиза и Эмми были последними, кто населял дом на Гессиан-стрит, и послезавтра в нем останутся только тетушка Эмми и призраки.
Лица сидящих за столом полнились жизнью и уверенностью. Они были взрослыми и неизменными – невозможно было представить их юными или стареющими. Вместе они составляли народ, были землей. Если садишься на утренний поезд аж до самого Браденсберга, – глядь, дядя Мелроуз уже там, за своим столом с маленькими медными почтовыми весами, как было с самого начала. Если гуляешь по Маунт-Плезанту под осыпающимися конскими каштанами, рано или поздно выйдешь к белым воротам кузины Эдны и чугунному негритенку с мокрым от дождя лицом, протягивающему твердую черную руку к повозкам, на которых больше не ездят. Что означали государи, владения, престолы и державы по сравнению с тетушкой Эмми и кузиной Милли, с вечными фигурами миссис Бейч и мистера Бивера, с дамами на «Женской бирже» [58] и мужчиной, который зажигал уличные газовые фонари с помощью длинной медной спицы? А потом земля вдруг начала осыпаться. Подул ветер, зазвучал колокол, и они рассеялись. Остались сморщенные старики, пугливые и обидчивые, и городок, от которого щемило сердце. Только они и взрослые дети, более чужие, чем незнакомцы. Но Гессиан-стрит кончилась, рухнуло великое древо.
«А дядя Мелроуз был напыщенным старым балаболом, – думал Том Кэрролл. – Но если бы он был еще жив, я обращался бы к нему “сэр”. О, Клэр права, джунгли есть джунгли, и она всегда рассуждает более здраво, чем я».
Эта сентенция была одной из многих, почерпнутых Клэр из книг. Семья – джунгли, в которых растешь, и если каким-то образом не прорвешься к свету и воздуху, пока молод, то умрешь, быстро или медленно, но верно, задохнешься, задушенный ошеломляющей близостью себе подобных. Том Кэрролл и сам это знал – после Уэйнсвилла Нью-Йорк был все равно что после большой, с назревающим скандалом душной комнаты днем на Рождество выйти в безвестность и покой безлюдной и ветреной улицы. Зачастую ему бывало одиноко, он скучал по Гессиан-стрит и всей родне. Да, но нескончаемая, запутанная, мелочная дипломатия, междоусобицы и примирения, неподатливый механизм Семьи крушил всю самостоятельность. Больше никогда и ни за что! И все-таки он сидел в поезде и ехал туда.
Зато никто не скажет, что он отвертелся. По приезде ему придется взять на себя ответственность, нравится это ему или нет. Будет нелегко все привести в порядок, он бы лучше взялся за дело Корлисса, но ему случалось распоряжаться в экстренных случаях, и он полагал, что и на этот раз справится. Ну, а кому же еще? Джерри Паю? При мысли о Джерри он поджал губы.
Кондуктор выкрикивал знакомые названия станций, за окном начинались затяжные осенние сумерки. Если бы только хотя бы на этот раз все прошло гладко! Но что-нибудь всегда мешало, что-нибудь неизменно требовалось сглаживать и объяснять. «Мортон-Сентер, Мортон-Сентер!» Если тетушка Луиза не оставила завещания, а она, скорее всего, не оставила, тогда невообразимое время уйдет на подтверждение прав тетушки Эммы на недвижимость. Однако без этого никак, и, если понадобится, он растопчет Джерри Пая. «Брэнди-Хилл! Брэнди-Хилл!» Только бы никто не напоминал ему про миссис Бейч! Он легко мог бы устроить пенсию для тетушки Эмми, но как сделать это наилучшим образом? Само собой, с Гессиан-стрит ей придется уехать. Проблема не решилась даже путем деления старого особняка на квартиры. Можно подыскать ей небольшую, удобную, современную квартирку в новом районе. Из всех вещей Клэр понравились бы только серебряные подсвечники, но они отойдут Джерри, потому что Джерри вечный неудачник.
«Следующая станция Уэйнсвилл!» Цветы заказаны из Нью-Йорка. «Уэйнсвилл!» Подъезжаем. Магазин «Атлантик и Пасифик» на Мейн-стрит, а «Эллерманс базар» исчез. «Уэйнсвилл!» Благослови, Господи, дядю Мелроуза, тетушку Луизу, тетушку Эмми и всех моих дорогих родственников и друзей, и Спота, и сделай меня хорошим мальчиком и чтоб я не боялся темноты. «Уэйнсвилл!»
Прямо посреди Мейн-стрит поезд тормозил, лязгая, пока не остановился прямо перед убогим новым зданием станции. Том Кэрролл вздохнул. Все было так, как он и напророчил. Джерри Пай уже встречал его.
Он сошел с поезда, кузены пожали друг другу руки.
– Хорошо доехал, Том?
– Неплохо. Погода совсем осенняя, да?
– Да, настоящая осень. Ты, видимо, сел на экспресс до Браденсберга?
– Да, мне показалось, так будет быстрее.
– Этот поезд как только не нахваливают, – сказал Джерри Пай. – Однажды я проехался на нем – года три назад. Подумал, можно же старику потратиться разок. Минни ушам не поверила, когда я ей рассказал. «Джерри Пай, не понимаю, что на тебя нашло! – заявила она. – Меня ты ни на каких экспрессах никогда не возил!» «Ну, – сказал я, – хоть вышло и дороже, но я просто решил, что старику можно разок потратиться!» Так видел бы ты ее лицо! Но для тебя, наверное, это пустяки. Похоже, для тех, кто приезжает из Нью-Йорка, дорогой проезд на поезде мало что значит.
– Я мог бы поехать и обычным пассажирским, – осторожно отозвался Том Кэрролл, –
