– Возьмите ее. Она не тяжелая, не бойтесь.
– Зачем?
– Я объясню, но сначала возьмите. А если вам покажется, что она слишком увесиста…
– Ваши люди мне помогут, – закончила она.
– Ни в коем случае. Никто не станет вам помогать, но сами вы – даже если ваза покажется вам легкой – изо всех сил швырнете ее на пол. Я подам вам сигнал, когда сделать это. Ваза разобьется: это очень хрупкий сосуд. А после этого вы совершите главное: растопчете это растение, превратите его в кашу, в мокрое место, в ничто! Вот и все, что вам придется совершить.
– И этим я помогу миру?
– Не сомневайтесь. Итак, берите ее. Но ни в коем случае не бросайте до моей команды.
Вирга, кажется, более не сомневалась. Она подставила ладонь под дно сосуда, другой рукой придержала вазу за край; наверное, вес все же показался ей чрезмерным для вытянутых рук, и она приблизила меня к себе, может быть, даже прижала бы к груди, но колючие листья мешали – и это был первый случай, когда я пожалел о том, что Охранитель всадил меня в куст алоэ, а не в какой-нибудь цветок, белый и пушистый. Омниарх же, убедившись в том, что женщина держит вазу достаточно надежно, сказал, глядя в потолок, но обращаясь, конечно же, ко мне:
– Последний шанс. Если «да» – ты знаешь дальнейшее, «нет» – долгий туман и пребывание в чем-то, по сравнению с которым это твое тело покажется тебе дворцом. Очень, очень долгое пребывание, поверь мне. У тебя было достаточно времени, чтобы подумать, поэтому я больше не даю тебе никаких отсрочек. Итак: да или нет?
«Не знаю, что будет потом, – подумал я. – Может быть, меня и вытащат, а может быть, и нет. Но надо мной торжествовать ты не станешь. Я не сдаюсь. А Вирга… она пусть увидит, хотя и не поймет, что сделала».
Впрочем, для полной привязки ей, конечно, скажут, что она убила капитана Ульдемира. Однако если она действительно переметнулась… Нет, интуиция протестует, но…
Мысль, когда твое сознание пересажено в растение, вообще развивается очень медленно; сейчас же она и вовсе не успела закончиться, потому что мое внимание – да и не только мое – невольно привлек к себе еще один человек, в последний момент появившийся в помещении. Не могу сказать, что я узнал его в лицо, потому что его лица никогда не видал; похоже, то же самое относилось и к телам моих друзей. Зато Охранитель, похоже, знал этого человека достаточно хорошо и появление его тут воспринял без всякой радости; напротив, сказал голосом, выражавшим крайнее недовольство:
– Не помню, чтобы я приглашал тебя.
На что вошедший ответил сразу же:
– В этой обители я имею право присутствовать в любом ее месте и в любое угодное мне время. Так записано в нашем уставе, и никто не вправе отменить или изменить его. Даже ты.
И почти одновременно с ним раздался еще один голос – голос Вирги; и на этот раз он был обычным – таким, к которому я успел уже привыкнуть:
– Ты за мной пришел, да, старик?..
– Молчать всем! – почти выкрикнул Охранитель. – Капитан! Я жду!
«Нет! – просигналил я. – Нет! И никогда!»
– Разбей его! – крикнул Охранитель, и я почувствовал, как по телу Вирги прошла дрожь. И подумал: ну, вот и конец.
Но то не была дрожь волнения, или страха, или сомнения. Просто реакция физического тела, успел подумать я, какая неизбежно сопровождает…
– Кто-нибудь! – проговорила Вирга медленно, словно затрудняясь в поисках нужных слов, как если бы язык общения стал для нее вдруг чужим. – Помогите поднять повыше, у меня руки затекли. Ну!
– Обожди секунду! – откликнулся на ее призыв старик. – Сейчас тебе помогут.
И, повернувшись к двери, громко позвал:
– Входите все!
После чего в обиталище омниарха вошли, один за другим, люди – их оказалось восемь (если только я правильно сосчитал), и в помещении сразу стало тесновато.
– Сидон! Помогите ей!
Названный повиновался и обхватил вазу ладонями, как недавно делал это омниарх, а вернее – Охранитель, как его называли в прошлом. Человек, представлявший тут Силы мрака и переставший жить жизнью планетарных людей еще на Ассарте, в пору тамошней войны. Переставший не без нашей помощи.
Наверное, в этот миг я зажмурил бы глаза – если бы они у меня были. Но зажмуривать было нечего, и потому я не упустил ни одной детали из того, что произошло в следующие мгновения.
1
Но Охранитель, похоже, не растерялся. И, повернув голову туда, где плотной группой стояли тела людей моего экипажа, приказал:
– Схватить их! Это – те люди, которых мы искали! Убейте всех! Здесь! Сейчас!
После чего от группы тел отделилось одно. Иеромонах Никодим – Пахарь – вышел на середину помещения и сказал негромко, но как-то очень четко, так что слова его, казалось, обрели неожиданную плотность металла:
– Охранитель, твоих людей здесь нет, их больше нет вообще – они развеяны нами. Теперь настал твой черед.
Названный, однако, не растерялся и ответил, не задумываясь:
– Никто из вас не в силах причинить мне хоть какой-то вред – мне, человеку космоса. Потому что однажды я уже умер и нахожусь вне вашей власти.
– Нет, – не согласился Никодим. – Потому что и я такой же космит, как и ты, но Силы на моей стороне. Ты трижды был прощен, Охранитель. Он терпелив, но и Его долготерпению приходит конец – в особенности когда ты посягаешь уже не на частности, но на главное. Когда лжешь о Нем.
Я невольно перевел взгляд на своего тюремщика. Очень хотелось увидеть его растерянным, поверженным, ну хотя бы испугавшимся. Однако внешне он выглядел по-прежнему спокойным и даже, казалось, чем-то удовлетворенным. Но еще более удивило меня то, что и смотрел Охранитель не на Никодима, а на меня – на то деревце, в которое сам же меня всадил, как будто именно от меня ожидал каких-то действий, поддержки его, что ли? Не дождется…
А он сказал:
– Получается так, капитан, что ты тут – единственный, кто знает и то, на чем стою я, и то, что говорит он. – Кивок головы в сторону Никодима указал адресата. – Судить о том, кто из нас прав, может только наш Творец, но высказать свое мнение позволено всякому, и тебе в том числе. Не хочешь ли сказать – чьи доводы считаешь более убедительными? То, в чем убежден я, я высказал тебе без обиняков, а он – он способен откровенно сказать то же самое о себе?
Первым моим побуждением было – ответить ему: «Охранитель, только что ты хотел уничтожить меня, насколько это вообще в твоей власти, а теперь ищешь моей поддержки? Не получится, потому что независимо от того, прав ты или нет, ты давно уже стал моим врагом, и потому…»
Я хотел сказать так – но не смог. Потому что не могло быть так: «Независимо от того, прав ты или нет». Именно от этого все и зависело, а вовсе не от того, что я о нем на самом деле думаю. Ведь уже не о моей судьбе шла речь сейчас, но о вещах неизмеримо более важных не только для меня или моих товарищей. Приходилось признать, что требование его было уместным и справедливым. И я не произнес ни слова тем способом, который сейчас только и был мне доступен.
