Голос в трубке не обратил на слова внимания. Спокойно и монотонно договорил:
– Постарайтесь быть в отеле “Северный” сегодня около десяти утра. Номер шестьсот пять.
– Что там?
Стас усмехнулся. Интересно, что, по мнению этого 1-С, может значить для Крысолова больше, чем Арни? Неужели деньги? Какая-нибудь очень дорогая побрякушка, завалявшаяся в подземельях Кремля, когда оттуда вывозили все эти гохраны и золотые палаты…
– А вот будьте там, и узнаете.
Связь оборвалась. Без гудков отбоя, без всего. Словно Стас сам оборвал связь.
Но экран светился. “10:00. “Северный”. 605”.
И все пропало, сменившись ярлычком “сохранено в памяти”. Потом растворился и ярлычок, осталась лишь стандартная заставка с циферблатом часов.
Восемь двадцать. Если ехать в этот “Северный”, то надо собираться сейчас. Пока дойдет до спальных районов, пока отыщет какую-нибудь брошенную при эвакуации колымагу, пока заставит ее ехать, пока доберется до северо-западного сектора Пригорода… В упор.
Только стоит ли?
Зачем?
Ничего не хотелось. Хотелось сесть вот тут же, прямо на асфальт. И пропасть. Раствориться. Чтобы не было. Ничего. Ни этого пустого города, ни крыс, ни жгучей, бессильной ярости за обманутого Арни, который считает этих расчетливых тварей своими настоящими друзьями, – и вдвойне, втройне жгучей оттого, что с этим ничего, совсем ничего нельзя поделать!
С Арни ни встретиться, ни поговорить – пока его “друзья” сами не захотят этого и не разрешат. Найти, где они сейчас, – они, контролирующие море цивильных крыс, – невозможно. Не-воз-мож-но.
Но телефон разбивать не надо. Это хоть какая-то ниточка к Арни…
Стас сунул телефон в карман.
Ноги несли вперед, непонятно куда…
Пустынная площадь, арка впереди. Под ней виднелась разбитая “норка”. Теперь ее не скоро отсюда уберут…
Ларьки, ларьки, ларьки… И ни души.
Лишь шум ветра в ушах. И сквозь этот шум…
Стас нахмурился, крутанулся назад – кажется, к шуму ветра примешалось еще что-то позади, не то едва слышные шаги, не то шелест одежды от быстрых движений…
Но не успел. В затылок ударило, с хрустом швырнуло в темноту.
Однако это уже становится мерзкой традицией. Чуть что – сразу по голове.
И руки опять где-то за спиной, прижатые одна к другой…
Нет. На этот раз хуже. Никаких мягких кресел и теплого древесного запаха. На этот раз ничком, и под щекой холодный асфальт.
И еще боль в затылке. И все вокруг как-то колышется, пляшет, словно это палуба корабля или платформа карусели…
И голоса. Кружатся где-то рядом, как мотыльки.
– Соседние ларьки обыскал?
Знакомый, чертовски знакомый женский голос. Бавори.
– Да, – мужской, низкий. Пауза.
– Ничего, – снова мужской голос. Словно извиняясь.
Это тот ее здоровяк-приятель, что ли? Вот куда Топкий так шустро убежал с крыши торгового центра. Предупредить Бавори. И, похоже, еще и радиомаркер прилепил куда-то на плащ. Уж больно быстро они его нашли.
Точно-точно. Вот почему в гараже не осталось ни одного сканера.
Да только теперь-то что – раньше надо было соображать! Пока дома был, пока можно было переодеться и избежать этой милой встречи. Которая, похоже, станет последней. А теперь… Эх, тормоз, тормоз…
– Ну и черт с ним… – голос Бавори. – Пихай его в машину.
– А секвенсор?
– К черту секвенсор! Пихай его в машину!
– Не сходи с ума…
– Пихай его в машину! Пихай его!
– Ладно, ладно… Только не заводись…
Щека оторвалась от асфальта. Тело потянуло куда-то вверх, перевернуло, ноги потащились по асфальту. Стас попытался встать, но ноги тоже оказались скованы.
По макушке чем-то тюкнуло, ноги стало сгибать, за спиной и снизу что-то мягкое, поскрипывающее кожей. В нос – табачный запах. Не очень резкий и с каким-то странным ароматом, не имеющим к табаку ни малейшего отношения. Женские сигаретки какие-то…
– Давай, давай! – прямо в ухо голос Бавори. Стас наконец-то набрался сил и открыл глаза. Перед глазами скользнула бледная рука, кожаный рукав… Хлопнула дверца, и тут же тихо заурчал мотор.
– Эй! Стой! А я?
Теперь голос прилетал откуда-то слева, с той стороны, где сидела Бавори. Боковое стекло на ее дверце было приспущено.
К окну справа приник мужской силуэт. Тот парень, что был в закусочной. – Дернул ручку, но дверца была заперта. А потом ручка и вовсе выскользнула у него из-под пальцев – машина рванула с места.
– Стой! Меня же здесь сожрут! Здесь же одни крысы! Стой!!!
– Значит, сожрут… – пробормотала Бавори.
Не оборачиваясь, не глядя в зеркало заднего вида и не переставая давить на акселератор. “Итальянка” мягко, но уверенно набирала скорость, словно решила оторваться от земли. Пулей понеслась по боковым улочкам Выставки, вывернула на площадь перед главной аркой, выскользнула на проспект.
Совершенно пустой до самого горизонта. Ни машин, ни трупов.
То ли военные здесь вовремя успели отступить, то ли этот 1-С и не стремился перебить как можно больше солдат, не желал морей крови, а лишь добивался наибольшего эффекта. И того, что случилось на Красной площади, было уже достаточно. Похоже, дальше военных просто гнали.
Не давая прийти в себя, но и не стараясь извести под корень…
Вокруг было пусто-пусто. Так пусто, как бывало только в центральном районе. Наверно, во всем городе не осталось никого, кроме них и того мужика, брошенного на площади перед ларьком.
Бавори оторвалась от дороги, повернулась.
Убрала с руля правую руку, сдернула с лица полоски пластыря. Скомкала, швырнула под ноги…
Стас невольно поморщился.
Хирурги, конечно, это уберут. Деньги у нее есть, так что уберут. Но это с лица. А в голове-то все, конечно же, останется. И то, как она получила эти следы. И те секунды перед зеркалом, когда впервые…
– Ну что? Нравится?
Можно было бы, конечно, попытаться вывернуться. Поиграть словами и подловатой “техникой влияния”. Обхитрить, успокоить… Но она сама дрессировщик, и неплохой. С ней этот фокус не пройдет.
Да и зачем, зачем? К чему?
Вырваться от нее все равно не получится. Со скованными-то руками и ногами…
Не получится. И, похоже, месть будет долгой. В конце будет смерть, это несомненно, но сначала будет месть. Долгая и с фантазией.
Может быть, уж лучше сразу?.. Впереди все равно нет ничего такого, ради чего стоило бы бороться…
Если уж ради чего-то и стоит побороться, так это ради того, чтобы вывести ее из себя. Сейчас, в первые минуты, пока она зла, очень зла, пока обладание тем, что искала три дня без передышки, будоражит, пока кровь бурлит.
