— Кроме нас — все ушли!
Как крик ночной птицы, — скорбный звук сорвался с губ женщин. Словно тени, они обе шмыгнули вперед, и скоро все дворы огласились криками.
— Они все… все ушли на запад!
По пути медленно двигавшихся Кузьмина и Фэна зажигались огни в окнах, и все громче стали раздаваться говор и плач.
— Да, на севере, и на юге любят одинаково, — скорбно думал Кузьмин, шествуя вперед среди толпы высыпавших отовсюду обитателей деревушки. На всех лицах он видел горе: оно шествовало вместе с ними и всюду будило эхо. Единственное место, куда оно, может быть, не заглядывало, — было сердце старого пирата и контрабандиста Фэна; он знал цену победе и поражению, но, по старости лет, стал терять вкус к первой и огорчение от второй: великое равнодушие познавшего все царило в нем.
Кузьмин с удивлением и тревогой оглядывался, не видя Миами. Вот-вот она выбежит навстречу и, может быть, — даже с ребенком?
На полдороге он втолкнул Фэна в чьи-то дюжие руки и помчался, сколько хватило силы, вперед, к своей хижине.
Старая няня Лао-ма спала у самого порога, а Миами не было.
— Где?.. Где моя жена? — заревел он на испуганную старушку.
Лао-ма нагнула лысую на макушке голову и, шепелявя языком, быстрым в радости, но неповоротливым в несчастье, заговорила так, будто не она говорит, а шепчут углы и темень опустошенного жилища:
— Умерла во время родов… Умерла и похоронена вместе с мальчиком: неживой родился…
И тогда вдруг Кузьмин почувствовал, что у него не осталось сил ни капельки, что он так устал, так устал, что — черт возьми! — совсем нельзя устоять на ногах.
* * *
Духовидец и колдун деревушки стучался в дверь хижины, в которой жил Кузьмин. Лао-ма сегодня утром отнесла колдуну серебряные доллары и сказала, что господин хочет с ним поговорить.
В каждом селении островков, пожалуй, найдется такой колдун, потому что даже в самой немудрящей жизни человек сталкивается с вопросами, где его опыт недостаточен. Тут на помощь приходит древняя мудрость. Бе вопрошает поверженный в несчастье — и получает точные и исчерпывающие ответы, присоединив которые к своей детской вере, он начинает чувствовать себя сравнительно сносно. А его просвещенный собрат в подобных случаях стукается лбом о стену собственного неверия и, в большинстве случаев, оставляет коротенькую записку: «В смерти моей прошу никого не винить…»
Колдуну отворили. Ему навстречу поднялся Кузьмин:
— Говорят, что ты можешь заставить духов говорить твоими устами… Правда ли это?
— Если это будет неправда — я возвращу господину подарки!
— Так вызови мне Миами, мою Жену: мне нужно с нею поговорить — понимаешь?
Тут нечего было понимать. Колдун посчитал, сколько дней прошло со дня смерти; по его расчетам, дух еще был здесь. Он попросил оставить его одного на четверть часа в комнате, а Потом — пусть господин приходит к нему и спрашивает…
Еще он распорядился завесить окно и стал вытаскивать какие-то принадлежности.
— Чертова кукла!.. — пробормотал сквозь зубы Кузьмин и вышел в таком состоянии, как никогда, — ему было стыдно и невыразимо противно…
Когда он вернулся назад, то разглядел духовидца лежащим на полу, с укутанной в черную материю головой. Он спал.
— Миами! — тихо прошептал Кузьмин и в тот же момент ощутил, что воздух вокруг него задрожал, точно проснулся смех маленькой Миами.
— Я здесь! Я знала, что ты придешь… Я все время здесь, — сказал голос с дрожащими нотами, и Кузьмин мог поклясться, что это — голос его жены. Но откуда в прокуренной глотке колдуна мог взяться этот неподражаемый голос?..
— Ты все боишься… не веришь, великан из страны ветров, — опять смехом засеребрился голос, — а я… я должна тебя поблагодарить, что ты так чтишь мою память: у тебя ведь в кармане лоскут кровавой материи, которая была на мне в час смерти.
Дрожь пронизала Кузьмина от затылка до пяток: да, он нашел этот кусок материи, спрятал его в карман, и об этом никто не знал.
— Слушай, Миами! — начал он прерывающимся голосом. — Скажи мне, можем ли мы хоть когда-нибудь встретиться? Есть ли «там» что-нибудь?
— Я сейчас узнаю… Подожди… Да, встретимся через пять дней, считая от сегодняшнего дня, на рассвете… Жди!
В этот самый момент колдун начал усиленно дышать, его грудь заходила, как кузнечный мех, и ой заворочался: «встреча» подошла к концу.
* * *
Исчезла из моих глаз хижина, исчез островок и исчезло море. И увидел опять только больничную палату и сидящего на моей кровати Кузьмина; он рисовался неясно — наподобие мягко-фокусных снимков, в каком-то туманном озарении. Слабый рассвет струился в окно, и в его размытом освещении я видел, что Кузьмин улыбнулся.
И вдруг я услышал, что с веранды, за окном, донесся смех Миами… Задорный, с буйной ноткой радости женский смех! Он приближался…
И Кузьмин тоже засмеялся — два голоса слились в одно.
Всю больничную палату наполнил смех — ликующий, буйный и беззаботный, как песни ветров Мирового простора, — победно звучащий смех, колокольчиками рассыпающийся, звенящий, торжественный, над смертью издевающийся смех…
Что-то грохнуло об пол, что-то разбилось со звоном на столике, — в палату вбежала перепуганная сиделка…
Кузьмина я больше не видел и устало сомкнул веки.
* * *Я — опять на ногах и, как говорит Н. Рерих в «Цветах Мории», — «сумою несчастья иду скитаться и завоевывать мир».
При уходе из больницы я зашел в канцелярию — справиться о Кузьмине.
Мне подтвердили, что действительно, такой находился в больнице и умер в памятную для меня ночь.
Кроме того, мне дали понять, что в лице Кузьмина я обзавелся плохим знакомством: на второй день после его смерти пришел полицейский инспектор и заявил, что у него имеются все данные, подтвержденные донесениями с мест, чтобы считать Кузьмина членом опасной шайки прибрежных контрабандистов.
Но я ушел с легкой душой и насвистывая марш, — с забытым названием, но бодрящий, — потому что я знал: — В этом мире, кроме коммерции, есть что-то еще!..
(Из найденного дневника прапорщика Рязанцева)
Провинция Син-цзян, 1921 г.
Числа не знаю, — потерял счет дням…
Как я обрадовался, обнаружив на дне вещевого мешка свой дневник! Я считал его давно потерянным. Теперь он мне очень нужен, потому что заменяет собою как бы здравомыслящего человека, которому можно все высказать, а то — меня окружают полусумасшедшие, какие-то жуткие обломки людей, которых жизнь раздавила так же, как чудовищный танк давит раненых в бою.
