могу их срастить. Сильного внутреннего кровотечения нет, но все равно она потеряла уже много крови и серьезно ослабла. Сан Таорх, я плохо понимаю в акушерстве. Скажи, если ребенок расположен к каналу матки плечом, а голова смещена влево, это очень плохо?
– Ты видишь… – пораженно спросил врач. – А-а… да-да, конечно, момбацу сама Карина. Ты видишь. Я слышал про тебя многое. Да, так плохо. Очень плохо. Косое положение ребенка – он не выйдет самостоятельно. Женщина умрет. Я не смогу ей помочь.
– Как – не сможешь? – Карину словно огрели пыльным мешком по голове. – Что значит «не сможешь»? Если ребенок не может выйти естественным путем, нужно делать кесарево сечение! Ты умеешь?
– Момбацу сама Карина, – раздраженно проговорил врач. – Мой отец принимал роды. И моя мать принимала роды. И мой дед и бабка по матери – тоже. Я потомственный акушер, и я за свою жизнь принял не одну сотню младенцев. Я говорю тебе – никто не может ей помочь. Она умрет вместе с ребенком. Мне нечего здесь делать. И тебе тоже. Мы лишь напрасно тратим время.
Напрасно тратим время? Карина тихо зарычала. Ну уж нет! Они обязаны хотя бы попытаться спасти роженицу!
Врач выжидающе смотрел на нее. Муж тоже остановился возле большого закопченного котла в углу хижины и замер. Похоже, он все-таки немного понимал общий, потому что его и без того тусклый взгляд потух окончательно, а руки безвольно повисли вдоль тела.
Так. Демиург она или кто?
– Сан Таорх, – резко сказала она, – я не могу тебе приказывать. Если ты не намерен ничего делать, иди домой. Я компенсирую тебе потраченное время – завтра. Но я намерена сделать все, что в моих силах, чтобы ее спасти. Если хочешь – помогай.
– Она умрет, сама Карина, – обреченно откликнулся врач. – И все скажут, что виноват я. Но я… я помогу. Что я должен делать?
– У меня есть план. Я синомэ, как ты знаешь. Я умею действовать на вещи, даже скрытые внутри других предметов – как ребенок внутри матери. Я попытаюсь повернуть плод так, чтобы он вышел естественным путем. Если не получится, проведу кесарево сечение. Я никогда его не делала, а здесь очень плохие условия, и доводить до него не стоит. Надеюсь, справимся и так. Возьми на себя руководство мужем и мальчиками – пусть они помогут тебе подготовить все необходимое, горячую воду, тряпки и что там еще нужно. Ее нужно раздеть и обмыть, желательно с мылом. Я пока займусь плодом. Действуй! – она хлестнула его голосом, как иногда хлестала паниковавших интернов-второгодков во время их первых операций.
Час спустя Дурран, во главе отряда из пяти милиционеров подошедший к хижине, нашел ее бессильно сидящей на земле, прислонившись к стене и вытянув ноги. Ее по локоть перепачканные в крови и слизи руки безвольно лежали на земле ладонями кверху. Она подняла лицо, в свете электрического фонаря напоминающее маску мертвеца, и тускло посмотрела на него.
– Ребенок умер, Дурран, – безжизненно сказала она. – Я не сумела ему помочь. И мать, вероятно, тоже умрет, если только не случится чуда. Или если мы не найдем кровь для переливания. А я чудеса творить не умею. Понимаешь, Дурран? Не умею, что бы про меня ни болтали.
Она опять уронила голову на грудь и замолчала. Дурран присел рядом с ней на корточки, достал из кармана камуфляжной куртки пакет с марлевым бинтом, разорвал упаковку и принялся обтирать ей руки. Она не сопротивлялась.
– Тяжелые роды? – наконец спросил телохранитель.
– Да. У нас, в Катонии, особой проблемы бы не случилось. Кесарево сечение и правильный уход – и она поправилась бы. А здесь… у нее кровопотеря не меньше полулитра, а у меня даже простейшего физраствора нет. И капельницы тоже нет. Дурран, почему все так плохо?
– Ты не можешь помочь всем, Карина, – спокойно отозвался тот. – Люди умирают каждый день от тысяч причин. А ты не умеешь творить чудеса, я знаю.
– Нет! Я лгу! Я могу творить чудеса! – внезапно яростно крикнула она ему в лицо. – Умею! Я могла сместить сюда и капельницу, и инструменты, и препараты, я могу перелить ей кровь, не то что физраствор! Я могла спасти ребенка! Я могла спасти ногу тому старику в Царатамбе! Но мне нельзя, мне запрещено! Запрещено, Дурран, чтобы не стало еще хуже…
Слезы потекли по ее щекам, бессильные рыдания сотрясли тело. Дурран прижал ее голову к своей груди и принялся осторожно баюкать, словно ребенка. Она обхватила его руками и зарылась в куртку, словно ища в ней спасения от окружающего мира. Милиционеры растерянно топтались вокруг. Спустя какое-то время ее рыдания стали стихать, потом замолкли совсем. Она осторожно отодвинулась от Дуррана, швыркнула носом и сердито вытерла запястьем щеки.
– Еще и разнюнилась, как ребенок, – тихо сказала она. – Прости, Дурран, я не должна была…
– Все хорошо, Карина, – откликнулся солдат. – Все всегда заканчивается хорошо, ты же сама не раз говорила. Женщина еще жива?
– Да…
– Значит, ты ее спасла. Не грусти, что ребенок умер. Радуйся, что жива мать. Ты! – он ткнул пальцем в грудь стоящего рядом милиционера. – Бегом в Городской зал. Найдешь там кого-нибудь и скажешь, что момбацу сама Карина Мураций требует оказать помощь роженице. Пусть найдут кого-нибудь из врачей…
– Врач здесь, Дурран, – Карина подобрала под себя ноги и поднялась. – Он в хижине, ухаживает за женщиной. Только что он может сделать… Ей нужен покой, питание и лекарства, которых здесь нет.
– Скажешь, что нужна хорошая еда для женщины, – закончил Дурран. – И одеяла. Бегом, быстро!
– Да! – кивнул милиционер. – Понял.
И он канул в ночную темноту.
– Ей дадут еды, – сказал Дурран. – Пусть лежит. Карина, наши женщины куда сильнее ваших, восточных. Она выживет, если только не случится родовой горячки.
– Не случится. Я уничтожила всю инфекцию в родовых путях. Но она измождена долгими родами и кровопотерей… Дурран, как ты меня нашел?
Телохранитель молча запустил руку в карман и продемонстрировал Карине небольшой зеленый шарик, слегка светящийся в темноте. Внутри плавала горящая белым иголка.
– Рис дал, – пояснил он. – Он знает, что за тобой не угнаться. Он сказал, что стрелка всегда показывает в твою сторону, а цвет станет красным, если тебе грозит опасность. Так и есть, видишь?
Игла и в самом деле оставалась нацеленной точно на Карину.
– Его предусмотрительность порой меня пугает, – пробормотала она. – Ну что же, пусть так. Меня давно потеряли?
– Часа три как. Когда я вернулся в зал, там все только что по стенам не бегали. Никто не
