«Постой… это я так себя сужу, потому что он умер. Погиб. А если бы нет — все представилось бы в ином свете? Что — все? В каком свете?.. Вот в этом и надо разобраться. Здесь не смерть сама по себе, а довод в виде смерти. Довод крайней силы, и если Корнев прав, то ошибочно все остальное».
«Что весит мое огромное, но не прошедшее через сердце знание? Нуль!» — снова звучал в уме голос Корнева.
А прошло — и убило.
«У свинца свойство — тяжесть, у щелочей — едкость, а у нас — активность мысли. Слепая активность мысли…»
Активность, турбулентный избыток материи-действия в напористых потоках времени — он создает вихри, волны, взбивает пену вещества в кипенье струй. Валерьян Вениаминович вспомнил цитату из Бхагаватгиты, которую он привел Любарскому и Корневу в том памятном подъеме в MB: «Вначале существа не проявляются, они появляются в середине. И растворяются они на исходе…» Тогда он оборвал на этом, ибо дальше следовал не слишком уместный риторический вопрос: «Какая в этом печаль!» А почему, собственно, неуместный: в этом вопросе, в сущности, выражено соотношение между ничтожностью заметной нам турбулентной болтанки бытия и мощью несущего ее потока времени (по терминологии индусов — непроявленного). Хорошо вжился древний автор Гиты в образ Вселенского бога Шри-Бхагавана, просто замечательно: какая в этом печаль — что вы есть, людишки, что вас нет! Слышите, миллиарды верующих на все лады, исполняющих заповеди и обряды, приносящих жертвы — с целью снискать божью милость, урвать клок благодати: какая в этом печаль!.. В божественной Гите есть и другие высказывания в том же духе: «Тщетны надежды, тщетны дела неразумных, их знания тщетны!»
Но все-таки: надежды? дела? знания? Или под видом одного — другое?
А разве мало вести то чувство сопротивления, которое только крепло в нем от высказываний Корнева: не поддаваться! Пусть нет доводов и слов, но не поддаваться!.. Чувство это он теперь может выразить и словами: ты меня не обвела, природа. Я понял, я знаю — и это главнее того, что я понял и что знаю. Неужели и это чувство иллюзорно?
Но если так, то и тот ужас, что он ощутил, когда обнаружилось, что пленка показывает симметричное цивилизации… миг крушения реальности, который он не хотел бы снова пережить, — тоже иллюзия, эмоциональный пшик?
Валерьян Вениаминович шагал, углубившись в мысленный спор с Корневым — потому что не мог быть окончен этот спор его смертью! — приводил новые доводы. «Под видом одного другое… чтобы „открыть“ это, не обязательно исследовать Меняющуюся Вселенную, такого добра хватает в обычной жизни. Похоть под видом любви, карьеризм под видом служения обществу, тирания под видом демократии… мало ли! Вполне возможен и фальшивый прогресс, выражаемый в числах и графиках, при реальном осволочении, одичании людей, и „целесообразная“ цивилизационная суета, в реальности исполняющая непонятный нам космический закон. Но… есть же за этим что-то? За этим, над, вне — но есть, не может не быть, коль скоро мы осознаем. Бактерии не осознают, пчелы и муравьи, сотворяя свое, не сознают, а люди — осознают. Хоть и далеко не каждый. Но все-таки продвигаемся во Вселенную. Иначе — и в этой догадке ты прав — никто не знал бы, куда летит Земля в Солнечной системе, что в ней вокруг чего вращается. В том и отличие городов от роев и муравейников, что попадаются в них существа, которые знают… Школа жизни, закалка — в сущности, они у тебя были слабые. Не клевал тебя, Саша, жареный петух, не стреляло незаряженное ружье, не мытарила война, не обвиняли черт знает в чем, не предавали…»
«Ну-у, папа Пец, нуу-у… — будто услышал он голос Корнева, носовой и иронический, — это уж совсем по-стариковски: мы пахали, мы мешками кровь проливали!»
«По-стариковски — не значит неверно, Саша. Пройти смерть, плен и предательства, но не разувериться в людях — это немало. Ты — правда, от сверхсильной передряги — разуверился и ослаб».
«Сопли это все, Вэ-Вэ. Я — понял».
«А то, что ты мучился, постигая, — тоже сопли, самообман?»
«Конечно, Вэ-Вэ. Протоплазма не может не мучиться, не страдать, как не может и не наслаждаться, не смаковать „блага“. Так она устроена… Но, кстати, о вашем, стариков, опыте и вашей закалке: это ведь первые, еще, можно сказать, дотехногенные, проявления космического процесса смешения…»
«Что именно?»
«Мировые войны с участием десятков, если не сотен миллионов „разумных“ существ. Особенно вторая. И то, что предшествовало и сопутствовало ей — лагеря уничтожения с обеих сторон. Один в них истребляли „врагов рейха“, решали „еврейский вопрос“, другие вразумляли таким же способом „врагов народа“, „изменников Родины“ — слова разные, сущность одинаковая. И политики-лидеры, посылая людей на смерть, произносили разные слова, будучи уверены, что они руководят и действуют, а не с ними все делается. А на самом деле реализовался затравочный процесс нагнетания взаимного страха: людей перед людьми, людей перед государством, государств перед государствами… Чувство деятельного страха. А после возникновения ядерного оружия можно говорить и о деятельном ужасе: перед ядерной войной, которой не будет».
«Не будет?»
«Ну конечно, Вэ-Вэ! Раз у рода человеческого такое солидное назначение, главенство в процессе смешения и развала планеты, кто же допустит его самоистребление в ядерной схватке? Попробуй потом выведи снова такую прелесть, чтобы в самый раз ума и ограниченности, трусости и отваги, похоти и заботы о потомстве, жажды приобретать, соперничества, страха потерять… Вселенная — фирма серьезная, веников не вяжет. Воспитание деятельного ужаса — именно для активации „газа тел“, то есть первично средств наступления и доставки, повышения электромагнитного излучения От средств связи и наблюдения, ускорения распада и деления атомных ядер в реакторах и так далее. Без боязни ядерной гибели „прогресс“ нынче совсем был бы не тот. Так что не слишком прав автор Гиты, не целиком „…тщетны дела неразумных, их знания тщетны“».
Пец опомнился. Не было с пора с Корневым, не с кем было теперь спорить. Это он сам, споря с собой, додумал и развил мысль, которая могла бы принадлежать Александру Ивановичу. «Плохо, — осудил себя директор. — Поддаюсь?..»
А процессия приближалась к широкому извиву реки, в который выдавался мысом обрыв, к месту, где отвал глины у свежевырытой могилы и возле дощатый помост, обитый красным с черным. Валерьян Вениаминович брел в сторонке, смотрел на все с сомнением и растерянностью. «Человек живет для знания» — этот тезис он исповедовал всю жизнь. Но… если даже Корнев, интеллектуально мощный, деятельный человек, не выдержал напора знаний, хлынувшего из Шара, из MB — и ведь объективных научных знаний! — каково же придется другим, послабее, когда и до них дойдет?
