— Не беда, подождешь, — ласково пробурчал Седых.
Откуда-то донеслись близкие удары о металл. Люди переглянулись.
— Из американского дока слышно, — заметил кто-то.
— Из американского! — обрадовался Коля и, приставив руку рупором ко рту, неистово закричал: — Америка! Здорово!
— Тише ты!
— А это я — чтобы на другом полушарии было слышно, — оправдывался Коля.
Последний час, прошедший в ожидании, был мучительным. Казалось, что в доке было невероятно жарко. Вспотевшие, усталые, но возбужденные люди жались к торцовой стенке, взбирались на законченные трубы туннеля, сидели на металлических перилах, толкались на палубах туннельного комбайна. Мостовые краны были усеяны счастливчиками — люди облепили ажурные фермы, как воробьи.
Рабочие вздыхали, зевали, шептались между собой. Всем сразу захотелось есть. Из кухни прислали бутерброды — это внесло в толпу радостное оживление.
Кто-то предложил спеть. Пели нестройно, но шумно. Из озорства на противоположной площадке начали петь другую песню, но из репродуктора послышался оглушительный рев Ивана Семеновича:
— А ну, товарищи, по местам! Соединение доков закончено. Принимайтесь за последнее звено!
Закричали крановщики, требуя, чтобы люди слезли с ферм. Рабочие начали проталкиваться вперед.
К Седых и Корневу подошел тот же старый рабочий, который проводил импровизированный митинг, и протянул им два ключа:
— Иван Семенович, Степан Григорьевич, на работу просим! На почетные места, днище отвертывать.
Иван Семенович с серьезным видом поплевал себе на руки и торжественно взял ключ.
Степан Григорьевич оглядел всех, скинул пиджак, отдал его одному из рабочих, потом принял ключ и поцеловал его. По толпе пронесся шепот.
Принесли алюминиевые лестницы. Притихшая толпа следила, как Иван Семенович и Степан Григорьевич одну за другой ослабляли гайки, которыми было привернуто днище центрального зала.
Вдруг Коля закричал:
— Вода! Вода! Глядите!
Действительно, из щели днища показалась вода. Седых и Корнев продолжали отвинчивать гайки. Вода все больше и больше проникала в док.
— Океан прорвался, — пошутил кто-то в толпе.
— Нет, — радостно пояснил Коля, — это стекает вода, что осталась в пространстве между двумя доками! От океана нас водолазы уже изолировали.
Вода хлестала множеством струй. Седых и Корнев сняли последние гайки. Потные, усталые, спустились они вниз.
— Приказываю закончить туннель! — скомандовал в микрофон Степан Григорьевич.
Подъемный кран, уже уцепившийся за днище, дернул его. Вода хлынула на дно дока, обрызгав многих с головы до ног. Радостный смех заглушил звон цепей и грохот крана. Кран стал постепенно отодвигаться в сторону. Днище развалилось на две части и поползло за ним. Перед взором толпы показалось другое такое же днище, но только мокрое, позеленевшее, с налипшими на него ракушками.
— Вот он, американский металл! — крикнул Коля.
Это днище на глазах у всех тоже дернулось и стало отваливаться внутрь второго дока. Коля не мигая смотрел перед собой. И вот, точно в зеркале, появившемся по волшебству, он увидел тот же самый зал, в котором находился сам. Как и в первый раз по приезде в туннель, он смотрел теперь словно в ствол свеженачищенного ружья.
Общий крик потряс стены и первого и второго доков.
На площадке американского дока прямо перед Седых и Степаном Григорьевичем стояли два человека. Один из них, высокий, с длинным лицом и тяжелым подбородком, был уполномоченный президента по управлению делами Концерна плавающего туннеля, возобновившего свою деятельность с помощью субсидии государства. Протянув вперед руку, инженер Герберт Кандербль сказал, обращаясь к человеку, стоявшему рядом с ним:
— Прошу вас, сэр! Право пройти туда первым принадлежит вам.
Почти седой, бородатый человек с молодым еще лицом двинулся вперед и с улыбкой перешагнул выступ, разделявший теперь две металлические площадки.
Степан Григорьевич смотрел на него, не веря своим глазам.
— Андрей! — вдруг крикнул он и с неожиданной для него порывистостью бросился в объятия брата.
Шум пронесся по толпе.
— Андрей Корнев!!!
— Андрей Григорьевич!
— Откуда?
Иван Семенович Седых стоял с довольным видом и подмигивал Коле:
— Ну как? Пришелся по вкусу мой сюрприз, а? Братья обнялись на стыке двух доков, а по обе стороны стояли точно две стены — русские и американцы.
Коля шагнул вперед. Навстречу ему вышел американский рабочий. Он протянул руку Коле и сказал:
— Сэм Дикс.
Коля поднял палец вверх:
— Подожди! Ведь ты первый американский рабочий! — Он полез в карман и вынул оттуда обкуренную старую трубку. — Вот на, бери! Это тебе подарок… Понимаешь, подарок от Сурена Авакяна.
Сэм Дикс непонимающе смотрел на трубку и вдруг расплылся в улыбке:
— О-о! Мистер Авакян! Мистер Авакян! Презент! Благодарю вас очень! Благодарю вас!
Он обернулся к американским рабочим и, показав им трубку, что-то сказал.
— Гип, гип, ура! — закричали американцы.
Степан Григорьевич держал брата за обе руки, словно не хотел никому его уступать:
— Пойдем… пойдем ко мне вниз… Нам надо поговорить… Я хочу все, все знать… У меня найдется несколько свободных минут, пока соединяют туннели. Пойдем же, Андрюша…
Андрей смотрел по сторонам, одновременно и возбужденный и смущенный. Его счастливые глаза перебегали с труб туннеля на толпу и обратно; на щеках пылали красные пятна.
— А ведь закончили! Закончили все-таки Арктический мост! — обращался он ко всем сразу.
В русском доке грянул оркестр. В ответ задребезжал джаз из американской части туннеля…
…Братья были одни в кабинете Степана Григорьевича. Степан усадил брата в свое любимое вращающееся кресло, а сам расхаживал тяжелыми шагами, слушая сбивчивый рассказ Андрея. Когда тот на мгновение замолчал, Степан подошел к нему сзади и осторожно погладил его мягкие седые волосы. Андрей с улыбкой оглянулся на него. Большой, крепкий, все такой же сильный, Степан стоял перед ним, как гранитная скала, выдержавшая все яростные удары океанских бурь.
Когда Андрей говорил об О’Кими, Степан вдруг сказал:
— Узнав о твоей гибели, Аня ушла со строительства Арктического моста. Сейчас она крупный работник, не, давно назначена директором Института реактивной техники.
— Почему ушла? — живо спросил Андрей.
— По-видимому, со строительством моста у нее было связано много потрясений.
— Она… она горевала обо мне?
Степан Григорьевич пожал плечами:
