Не зови, не мучай меня, родной… Я должна это выдержать, оставь это мне. Уходи…»
Больше всего она боится, что он услышит, как гремит, сбиваясь, её сердце. Акеми помнит, что раньше Жиль всегда находил её, где бы она ни была. «Только не сейчас, – молит она, зажмурив глаза. – Только не сейчас! Просто уйди!»
Похрустывают под ногами осколки стекла и мелкая каменная крошка. Шаги Жиля отдаляются. Акеми жадно вслушивается в них, почти наяву видит, как мальчишка спускается по шаткой лестнице. И только когда замирает в тишине последний далёкий отзвук, девушка позволяет себе сесть, бессильно прислонившись к холодной мраморной поверхности колонны.
Каждый раз во время привала она уходит и прячется. Иногда сообщает отцу Ланглу, где будет, иногда ничего не говорит. Отходит туда, где лагеря не видно, ложится и засыпает. Спит днём, по ночам девушку мучает бессонница. Ночами она бесшумно ходит по лагерю или сидит и смотрит на спящего Жиля.
Ох, беспокойно спит её ками… Мечется во сне, всхлипывает, ищет – и не находит. И хочется лечь рядом, обнять, прижать к себе крепко-крепко, спасая от ночных кошмаров. «Я здесь», – шепчет Акеми, забываясь, и Жиль замирает, прислушивается, не просыпаясь.
«Ты помнишь, когда это случилось?..»
Акеми кивает, закусив губу. Касается установленных на шее разъёмов, прикрытых волосами. Приходится прятать их, чтобы никто не увидел. Отец Ксавье догадается, что это, он же умный. И ты, Жиль, поймёшь, что этого быть не должно, испугаешься, заставишь рассказать, а это нельзя, ни в коем случае нельзя, это погубит тебя, и меня, и дитя, которому предстоит созреть и родиться.
«Мы сломанные… Может, нам память стёрли?»
Девушка замирает, подаётся вперёд, опираясь на пальцы напряжённых рук. Короткое, как вспышка, воспоминание – последняя ночь в Лондоне. Что-то было не так. Какая-то мелочь, которая не могла происходить, выпадала из привычной картинки, не увязывалась… Думай, Акеми, думай!
Слишком тихо было в номере той ночью. Будто они весь день ехали и дико устали. Настолько, что уже за ужином все были вялые и зевали. Жиль спал как мёртвый. Не ворочался, не бормотал во сне. И когда Акеми вернулась, мальчишка даже позу не поменял: на боку, почти уткнувшись лицом в подушку, правая рука поверх одеяла. Когда Акеми выбиралась из кровати, она осторожно вылезала из-под его руки. И он не проснулся. Жиль, который спит так чутко, не проснулся. И Гайтан уснул мгновенно. Акеми точно помнит раскатистый храп из соседней комнаты, зазвучавший минут через пять после того, как погасили свет. Нет, не может быть. Уж Гайтан и Сорси точно не упустили бы шанса заняться сексом. Об этом Сорси в больнице мечтала вслух, порой выводя Акеми из себя.
Чтобы двое молодых парней с подружками под боком вырубились, как только улеглись? Нет, не может быть. Вот оно, Акеми. Вот что было неправильно.
Японка осторожно выглядывает из-за колонны, тихонько проходит до лестницы в дальнем конце площадки второго этажа, спускается, едва прикасаясь к поручням. Выбирается из здания вокзала, перешагнув через подоконник, усыпанный пыльными осколками стекла, и прислушивается: судя по отголоскам знакомого баритона, отец Ксавье уже вернулся. Девушка решительно направляется к нему.
– Месье Ланглу, можно вас на пару слов? – вежливо поклонившись, спрашивает она.
– Акеми! – радостно восклицает Амелия, сидящая с битой на коленях Гайтана. – Ты где была?
– Ходила писать, – скромно отвечает ей девушка.
Они с Ксавье отходят в сторону, Акеми мнётся, думая, как лучше спросить. От внимательного взгляда священника девушке неловко. Не оставляет ощущение, будто мужчина видит её насквозь со всеми мыслями и тайнами.
– Что-то случилось? – первым нарушает молчание отец Ланглу.
– Нет. Я хотела спросить… не удивляйтесь, пожалуйста. Как вы спали в последнюю ночь в Лондоне?
Он пожимает плечами, словно соглашаясь с тем, что вопрос странный, и отвечает:
– Крепко спал. Будто весь день камни таскал и устал.
– И месье Фортен?
– Да. А что такое, Акеми?
– Ничего. Спасибо.
Она коротко кланяется и уходит. Забирается в спальник в укромном уголке, который устроила себе за одной из дрезин, и забывается коротким сном.
Будит её Сорси.
– Не, ну нормально. Я там жрать готовлю на всю толпу, а наша мадемуазелька спит! – возмущённо выговаривает рыжая, тряся японку за плечо. – Больше всех трудилась, да? Просыпайся. Ужин готов.
Акеми перехватывает девицу за руку, дёргает на себя.
– Проснулась, – хрипловато произносит японка. – Присядь-ка.
В подведённых чёрным карандашом глазах Сорси мелькает страх.
– Руку пусти, – выдыхает она.
Акеми выпускает её запястье, но крепко перехватывает подол юбки. Знает, что в искусстве быстро слинять этой девке равных нет.
– Присядь, – повторяет она, заставляя подчиниться. – Вот молодец. А теперь скажи мне, что ты мужчинам подсыпала…
– Сдурела, что ли? – перебивает её Сорси. – Голову свою лечи, ага?
– Замолчи. Что ты им подсыпала в последний вечер в Лондоне?
Рыжая подбирается, как кошка перед прыжком, отодвигается от Акеми, дёргает край юбки двумя руками.
– Дура! Ты чё – напилась втихаря? – фыркает Сорси и сникает.
Взгляд девицы мечется, румянец на щеках сменяется бледностью. Акеми берёт её за подбородок, заставляя смотреть в глаза.
– Сука, – произносит японка сквозь зубы. – Мы с Жилем – на твоей совести. Мразь.
– Пусти, или я заору! – взвизгивает Сорси.
Акеми отпускает её – бледную как полотно, вспотевшую, готовую расплакаться. Сорси выныривает у неё из-под руки и убегает в лагерь – туда, где безопасно, где можно шутить и смеяться и забыть поскорее об этом инциденте. Только вот забыть не получается, как бы девушке ни хотелось обратного.
Этой ночью в лагере не спят двое. Акеми охраняет беспокойный сон Жиля, зябко кутаясь в штормовку. Сорси Морье беззвучно плачет в свёрнутый подушкой угол спальника, не в силах отогнать воспоминание: тоненькая струйка красно-коричневого порошка, стекающая с её ладони в горлышко бутылки с вином.
Всю ночь на суку мёртвого дерева перед вокзалом Лиона нежно поёт горихвостка.
В Валансе под утро Жилю снится мама. Ему снова шесть, они собираются в Собор на свадьбу Веро. С самого утра мама нервничает, меряет платья перед зеркалом, то одно отшвырнёт в угол, то другое. Жиль понимает, что не надо мешать, потому одевается сам. Завязывает пояс на мягких бархатных штанишках, надевает рубашку. Только застегнуть пуговицы ну никак не удаётся. Мальчик путается, пропускает петельки, подолгу ковыряет перламутровые шарики, пришитые крепкой белой ниткой.
– Мама! – зовёт Жиль, отчаявшись. – Мама, помоги!
Он не видит её лица, но помнит, что мама строга. Строга, но всегда поможет. Мама склоняется над маленьким Жилем, ловко расстёгивает неправильно застёгнутые пуговицы и начинает всё заново. У мамы длинные ухоженные ногти,
